Робер - [11]

Хочу сразу же добавить, что, употребив слово «проклятие», я не имел в виду Эвелину, которая, как я уже говорил, по моему мнению, примирилась с Богом в свои последние мгновения и умерла бы, как я хочу надеяться, по-христиански. Хотя это была и ложная тревога, но в конечном счете она признала Бога. Тем не менее верно, что аббат Бредель и я задавались вопросом: а не должны были бы мы несколько больше устрашить ее в тот момент вместо того, чтобы успокаивать, как делал Маршан, в первую очередь думавший о плоти, а не о душе, и не понимавший, что само спасение плоти могло повлечь за собой гибель души.

Второе соображение, которое я высказал совместно с аббатом Бределем, касается рокового воздействия причастия, так сказать, не совсем желанного и не вполне заслуженного (ибо кто из нас, грешников, вообще заслуживает этого бесценного дара) той душой, которая в минуту, когда Бог идет ей навстречу, не делает ни малейшего усилия, чтобы самой приблизиться к нему. И тогда кажется, что это озарение, принимаемое без любви, лишь погружает душу в бездну заблуждения. И мне было совершенно ясно, что Эвелина после этого еще более погрязла в нем. Когда мы вновь встретились после ее возвращения из Аркашона, где она восстанавливала силы, а я не мог находиться с ней, ибо из-за работы вынужден был оставаться в Париже, я почувствовал в ней еще большее упорство и сопротивление любому доброму влиянию и советам, которые я пытался ей давать. В складке на ее лбу, в этой двойной вертикальной морщинке, которая стала намечаться у нее между бровями, я видел проявление растущего упрямства, отрицание не только священных истин, но и всего того, что я мог ей сказать, всего, что исходило от меня. Ее иронический изучающий взгляд придавал моим самым добродетельным словам оттенок какой-то неестественности и притворства. Или скорее ее взгляд действовал на меня как скальпель, как бы отсекая от меня мои поступки, слова, жесты, и тем самым они, казалось, исходили уже не от меня, а были как бы заимствованы. И вместо того чтобы, как это было бы полезно, молиться вместе с нею и раскрыть одновременно Богу наши сердца, я вскоре уже дошел до того, что вообще не осмеливался молиться в ее присутствии. А если и пытался это сделать в надежде на то, что ее душа последуем моему примеру, то моя молитва, еще не будучи произнесенной, тотчас теряла весь свой порыв и, подобно дыму от непринятого жертвоприношения, оседала внутри меня. Ее улыбка, так же как и ее взгляд, мгновенно замораживала моей сердце, когда я протягивал руку, чтобы подать милостыню, и этот жест, к которому мое сердце уже не лежало, становился из-а нее подобным жесту Фарисея из Евангелия, и поэтому сердце мое не испытывало от этого жеста глубокой радости, являющейся источником главного вознаграждения.

Я говорил, что растущее неверие Эвелины все больше укрепляло мои религиозные убеждения, мою веру. Никак не могу согласиться с тем, что, как бы ни совершенна была моя добродетель, она могла отвратить Эвелину от веры, как это можно предположить из ее дневника. Я отвергаю это ужасное обвинение, означающее, что я несу ответственность за ее духовное заблуждение. Неловкий верующий все же остается верующим; и когда он неумело поет хвалу Богу, Бог не может на него за это гневаться, и образ Бога в душе другого человека не должен быть из-за этого искажен.

Однако я не хотел бы незаслуженно обвинять Эвелину. На самом деле я верю в то, что от природы она была значительно лучше меня. Но является ли это основанием считать неискренним любой, возможно, даже и не спонтанный порыв моей души? Эвелина от природы была добродетельна. Я же старался таким стать. И разве не к этому каждый из нас должен стремиться? Был ли я не прав, не желая принимать себя таким, какой я есть, желая быть лучше? Что стоит человек без этого постоянного требования? Разве каждый из нас не становится глубоко несчастным, довольствуясь тем, что он из себя представляет? Эвелина презирала во мне стремление к лучшему, то есть именно то, что презирать нельзя. Вероятно, она с самого начала совершила ошибку, но что я мог поделать? В первое время ее любовь ко мне затмевала мои недостатки и промахи, но разве затем она должна была обижаться на меня, если я оказался менее умен, менее добр, менее добродетелен, менее мужествен, чем ей это раньше казалось? Чем более ущербным я себя чувствовал, тем больше я нуждался в ее любви. Мне всегда казалось, что «великие люди» меньше нуждаются в любви, чем мы. И разве не заслуживают ее любви потребность, стремление, рвение походить на человека, лучшего, чем я, человека, за которого она меня сначала принимала?

Мой новый брак, в который после смерти Эвелины я смог вступить по совету и с помощью Бога, мне более чем доказал, какой поддержкой может оказаться супружеская любовь. Каких успехов я мог бы добиться в жизни, если бы моя первая жена лучше меня понимала, поддерживала и поощряла! Но, напротив, все ее усилия, казалось, были направлены на то, чтобы сдержать, принизить меня до уровня того примитивного существа, которое я стремился в себе превзойти. Я уже говорил, что она видела во мне лишь то, что Господь называет в каждом из нас «ветхим человеком», от которого Он нас избавляет.