Риторика в тени пирамид - [20]

Нова «моральная» постановка темы. Восточные деспоты защищали слабых, ибо те слабы и нуждаются в защите. Император защищает слабых, ибо те добродетельны. Мир распадается на высоконравственных бедняков и безнравственных богачей.

В 95 г. н. э. в римской тюрьме происходил следующий разговор. Некий узник подошел к мудрецу и философу Аполлонию Тианскому, ввергнутому в темницу Домицианом, и сказал: «А вот я, господа хорошие, попал в беду из-за богатства». Как же богатство может сделаться причиной такого несчастья? Очень даже может. Богатство порочно и подозрительно. Обвинения против богатых «составлены — в духе пифийских пророчеств, например, что от чрезмерного-де богатства родится дерзость, и что богач-де голову несет высоко, а умом залетает далеко, и что деньги-де помеха законопослушанию и верноподданности, ибо богачи разве что не по морде бьют продажных проконсулов, а те за деньги все им спускают с рук».

Узнает ли читатель фразы из папирусных прошений? И дерзость, рождающаяся от избытка вина и денег, и отсутствие страха перед начальством и законом — все это мы цитировали выше. Что же ответил мудрец узнику? Порочно, по его словам, лишь неправедное богатство. «Но ежели богатство твое наследственное или нажито вольною и честною торговлею, то у кого достанет подлости оттягать законное твое имение, да еще прикрывать этот грабеж личиною закона?»^{216}.

Весь эпизод (вероятно, вымышленный) мы взяли из романа Флавия Филострата «Жизнь Аполлония Тианского». Потомственный софист Флавий Филострат жил во II–III вв. н. э. (умер между 244 и 249 гг.). В его лице софистика защищает богатых людей от тех самых риторических штампов, которые с ее же легкой руки пошли гулять по папирусным свиткам! «Общие места» речей и философских трактатов пригодились императорам и доносчикам. Суть позиции императоров известна: с одной стороны, они пытались привлечь сердца подданных, с другой — воспрепятствовать развитию крупного землевладения за счет разорения мелкого и среднего^{217}.

Таким образом, «оппозиционность» прошений не противоречит их назначению. Официальная идеология включала схожие элементы «социального протеста». О протесте, конечно, можно говорить лишь с оговорками: жалобщик сетовал на те злоупотребления, с которыми демонстративно пыталось бороться государство. Он жаловался, поскольку жаловаться было не запретно, даже похвально. Один из префектов уверял, что сведения свои получил «не от немногих первых попавшихся, но выучил как в школе из случившегося в каждом городе и местности. Ибо я узнал из прошений, что некоторые частные лица…»^{218} и т. д.

Обратимся ко второй реальности, отраженной в прошениях— к образу писца. Как известно, прошения чаще всего составлялись профессионалами. Это обусловливалось, вероятно, не только и не столько неграмотностью египтян^{219}, сколько необходимостью знания формуляра^{220}. Прошения писались по единой форме, и со II в. риторическое вступление сделалось составной частью ее. В эту форму писец укладывал содержание, сообщаемое ему заказчиком.

На материале писем Паниска Ф. Фарид доказывает, что писец не был механическим прибором, пишущим под диктовку. Его образ мыслей, характер, вероисповедание ясно видны в письмах^{221}. Надо думать, прошения не менее писем отражают сознание писцов, но, поскольку эти документы более формализованы, здесь следует искать прежде всего не личность каждого отдельного писца, а мышление этого слоя в целом.

Г. X. Юти называет египетских писцов традиционно многочисленным и активным классом^{222}. Карьера писца была заманчивой для небогатых^{223}. В контрактах неграмотные и их грамотные друзья, которые пишут за них, — члены «низшего среднего класса»^{224}. К. Г. Робертс также причисляет переписчиков деловых документов к «средним или низшим средним классам»^{225}. Будучи частью средних слоев, писцы, вероятно, близки к ним по образу мыслей. Сдвиги в идеологии писцов были как-то связаны со сдвигами в сознании средних слоев египетского общества. Между тем сознание писцов явно претерпело изменения — об этом свидетельствует эволюция формуляра, появление риторических вступлений и риторических фраз в самих прошениях.

Откуда писцы черпали эти фразы? Конечно, не из сочинений Платона, Филона Александрийского и т. п. Литературные интересы египетских «грамотеев» были весьма ограничены^{226}. Аналогии между императорскими конституциями и прошениями заставляют предполагать источник в императорском законодательстве. Законодательство это во II–IV вв. также подверглось влиянию риторики. Конституции, как и прошения, начали предваряться вступлениями, не связанными непосредственно с содержанием указа. Если прошение должно было завоевать симпатии представителя власти, то вступление к указу завоевывало симпатии подданных. Известно, что уже в византийское время существовали сборники вступлений, скопированных с реальных документов. Они использовались как образцы учителями риторики и дворцовыми чиновниками. Последние заимствовали отдельные фразы для составления имперских хрисовулов. Более того, сборники содержали вступления к частным договорам, поскольку различие между императорскими и частными дарениями и завещаниями не являлось абсолютным. Клише и идеи императорских и приватных документов совпадали