Римлянка - [118]

— А ты не хочешь ли что-нибудь сделать для нас?

— Для кого это для вас?

— Для нашей группы… не смогла бы ты, например, помочь нам распространять листовки?

Я охотно воспользовалась бы любым предлогом, лишь бы побольше сблизиться с ним и упрочить наши отношения. Я искренне ответила:

— Конечно, скажи только, чтó я должна делать, и я непременно вам помогу.

— А ты не боишься?

— Почему я должна бояться? Если ты этим занимаешься…

— Да, но прежде всего, — сказал он, — необходимо объяснить тебе, в чем дело… познакомить тебя с идеями, ради которых ты станешь подвергать себя риску.

— Ну так объясни.

— Тебе ведь это неинтересно.

— Почему? Во-первых, эти идеи сами по себе очень интересуют меня… а кроме всего прочего, мне это интересно, поскольку этим занимаешься ты.

Он посмотрел на меня, и вдруг его глаза заблестели, лицо вспыхнуло.

— Ладно, — сказал он поспешно, — сегодня уже поздно… но завтра я тебе все объясню… своими словами, поскольку книги наводят на тебя тоску… но смотри, это долгая история, и тебе придется внимательно слушать… даже если иногда тебе будет казаться, что ты не понимаешь.

— Постараюсь понять, — ответила я.

— Ты вроде бы должна понять, — пробормотал он, словно разговаривая сам с собою.

И он ушел.

Я ждала его на следующий день, но он не пришел. Спустя два дня он явился и, войдя в мою комнату, молча сел в кресло возле кровати.

— Итак, — сказала я весело, — я готова… и слушаю тебя.

Лицо у него было бледное, помятое, усталое, взгляд мутный, но я не желала обращать на это внимания. Наконец он ответил:

— Напрасно ждешь, ты ровно ничего не услышишь.

— Почему?

— Так.

— Признайся, — заявила я, — ты просто считаешь, что я слишком глупа или невежественна и ничего не пойму… что ж, благодарю!

— Ошибаешься, — ответил он с серьезным видом.

— А тогда почему?

Мы стали пререкаться, я хотела знать причину, а он уклонялся от ответа. Наконец он сказал:

— Хочешь знать почему?.. Да потому, что я сам не сумею изложить тебе эти идеи.

— Но как же так, ведь ты только об этом и думаешь.

— Верно, думаю постоянно, но со вчерашнего дня эти идеи стали мне не совсем ясны, я ничего не смыслю в них сам, и бог знает сколько времени это продлится.

— Вот тебе на!

— Постарайся понять меня, — продолжал он, — если бы два дня назад, когда я предложил тебе работать с нами, я стал излагать тебе эти идеи, уверен, что я сделал бы это так ясно и убедительно, что ты все отлично поняла бы… а сегодня я могу молоть языком, произносить какие-то слова… но все это механически, безучастно… сегодня, — закончил он, отчеканивая каждое слово, — я ничего сам не понимаю.

— Ничего сам не понимаешь?..

— Да, ничего сам не понимаю: идеи, понятия, факты, воспоминания, убеждения — все превратилось в сплошную мешанину… эта мешанина заполнила мою голову, — он ткнул себя пальцем в лоб, — всю голову… и мне так противно, будто там дерьмо.

Я смотрела на него удивленным, вопрошающим взглядом. Его била нервная дрожь.

— Постарайся понять меня, — повторил он, — не только идеи, а любая вещь, написанная, сказанная или задуманная, кажется мне сегодня непостижимой… абсурдной… например… ты знаешь молитву «Отче наш»?

— Да.

— Ну-ка, прочти ее.

— Отче наш, — начала я, — иже еси на небесех…

— Хватит, — перебил он меня. — Теперь подумай-ка, сколько раз в веках произносилась эта молитва… с какими различными чувствами… ну, а я ее не понимаю… совсем не понимаю… я мог бы прочесть ее задом наперед… и мне было бы все равно. — Он помолчал с минуту, а потом продолжал: — И не только слова оказывают на меня такое действие… но и вещи тоже… и люди… вот ты сидишь рядом со мною на подлокотнике кресла и, очевидно, воображаешь, что я тебя вижу… но я тебя не вижу, потому что я тебя не понимаю… Я могу дотронуться до тебя и все равно тебя не понимаю… Вот я трогаю тебя, — сказал он и в каком-то исступлении дернул меня за полу халата и обнажил мою грудь, — вот я дотрагиваюсь до твоей груди… я ощущаю ее форму, тепло, очертания, я вижу ее цвет, ее округлость. Но я не понимаю, что это… я твержу себе: вот округлый, теплый, мягкий, белый, выпуклый предмет с маленьким, круглым и темным соском посредине… Он создан, чтобы выкармливать молоком детей, он доставляет удовольствие, когда его ласкаешь… но я ничего не понимаю… я говорю себе: он прекрасен, он должен вызывать во мне желание… но я все равно ничего не понимаю. Теперь тебе ясно? — спросил он злобно и так сильно сдавил мою грудь, что я не смогла сдержать крика боли. Он тотчас же отпустил меня и задумчиво произнес:

— Вероятно, такое непонимание как раз и порождает жестокость… многие люди пытаются обрести связь с реальностью, причиняя боль другим.

На минуту воцарилось молчание. Потом я спросила:

— Если это действительно так, как же ты можешь заниматься всеми своими делами?

— Какими, например?

— Не знаю… но ты говоришь, что распространяешь листовки… что ты сам их пишешь… если ты не веришь, как же ты можешь писать и распространять их.

Он разразился громким саркастическим смехом:

— Я делаю вид, будто верю.

— Но это же невозможно.

— Почему невозможно? Почти все люди поступают так, кроме тех случаев, когда они едят, пьют, спят или занимаются любовью, почти все поступают так, то есть делают вид, будто верят… неужели ты этого до сих пор не заметила? — И он опять нервно рассмеялся. Я ответила: