Резидент «Черная вдова» - [12]

В тот день в ресторане «Яр» оказался Двойник, который был случайным свидетелем распутинского конфуза. Пожалуй, он один из немногих спокойно взирал на все происходящее, потому как хорошо знал, на что способен «святой старец», да и тяжесть провала давила на психику, делая этот мир серым и тоскливым. Он, как статист, бесстрастно наблюдал за происходящим и тогда, когда волна страстей в ресторане перехлестнула все барьеры приличия и закона, когда завязалась потасовка между сторонниками «святого старца» и его противниками — оскорбленными клиентами ресторана.

Но эта почтенная публика, вернее, потасовка родила невесть откуда мелких жуликов, которые нашаривали в чужих сумочках, оставленных хозяевами на минута без присмотра, в карманах не в меру распалившихся гуляк. Прибывшая вскоре полиция вывела германского агента из равнодушия. Он решил за благо исчезнуть, чтобы не влипнуть случайно в руки стражей порядка.

Тем временем, к удивлению публики, но не Двойника, полицейские чины вместо того, чтобы урезонить распоясавшегося столичного хлыста, стали ограждать его от гнева подвыпившей толпы. Это и понятно: ведь в Российской империи не было выше царской четы, а он — Гришка Распутин — стоял над ними.

(Этот скандал произошел днем. А вечером «старец» снова учинил дебош.)

Двойник вышел в холл, где было полно дерущегося люда, но прошмыгнуть благополучно к выходу было не так-то просто. С лестницы, которая вела на второй этаж, буквально сбрасывали подвыпивших мужчин, рвавшихся на аудиенцию к Гришке, чтобы «засвидетельствовать ему почтение». Особенно усердствовал в защите Распутина дюжий мордастый мужчина с наколкой на руке, от зверских ударов которого скатывались с лестницы как бесчувственные муляжи довольно крепкие молодые люди. А из зала красивый голос цыгана доносил слова песни, будто отражая состояние Двойника:

Ой, да зазноби-ило!..

Ой! Ой! Ой!..

Агент прошмыгнул было к двери, но она неожиданно оказалась запертой. Он догадался: клиенты могли в суматохе разбежаться, не уплатив за стол. Вот хозяева и позаботились. В тот день Двойнику все-таки удалось без приключений выбраться из этого кабака, ведь многие угодили оттуда прямо в полицейский участок.

Московские газеты традиционно промолчали о Распутине. Но событие в ресторане «Яр» докатилось по тайным каналам до самых верхов империи. А толчок этому дал рапорт подполковника московской жандармерии, хотя многочисленные пьяные дебоши и скандалы, которые устраивал «святой старец», тщательно скрывались от царской семьи.

Начальнику корпуса жандармерии Генерал-майору В. Ф. Джунковскому

Ваше Превосходительство!

Довожу до Вашего сведения, что Г. Е. Распутин, будучи в Московском ресторане «Яр», учинил громкий скандал, переросший в громадную потасовку между его людьми, полицией с одной стороны, и отдыхающими — с другой. В результате чего 7 человек получили тяжкие телесные повреждения, из которых один человек скончался в больнице. Легкие телесные повреждения получил и Ваш покорный слуга.

Распутин грозился, что всех отправит в Сибирь на каторгу. Неуважительно отзывался об императрице, которая якобы целует ему руки и ноги, когда они проводят время в кровати. Тем самым он позорит имя августейших особ.

С величайшим уважением и верноподданничеством, Ваш подполковник П. Казимаков.

Шеф жандармов, недооценив силу Распутина, воспользовался предоставленным ему правом непосредственного доклада императору и рассказал ему о пьяном дебоше, учиненном «старцем» в московском ресторане «Яр».

Свалить Распутина он не свалил, но заклятого врага Джунковский в лице всемогущего «старца» заимел. А мстительная и злобная императрица не замедлила ответить шефу жандармского корпуса за его заботу о ее чести и достоинстве тем, что тот получит нагоняй и попадет в опалу за использование «непроверенных сведений». Разумеется, он не мог спорить с ее безапелляционным заявлением, и ему оставалось лишь согласиться с царицей, а подполковника Казимакова — особо доверенного ему офицера — пришлось принести в жертву: его отправили с понижением в чине и должности в жандармское управление Казанской губернии.

Шеф жандармов Джунковский последнее время чувствовал, что гидра придворных интриг все больше и больше обвивала его. Он знал, на него лил грязь престарелый министр двора Фредерикс, который брал под защиту всех, кто хотя бы симпатизировал Германии. И зерна жалоб падали на благодатную почву, взрыхляемую самой царицей Российской Империи Алисой Гессенской — Александрой Федоровной. Яд злобной желчи у нее копился быстро и вот-вот мог выплеснуться на Джунковского смертельной кислотой. Шеф жандармов чувствовал это кожей, отчетливо понимая: в дуэли со своими недругами последний выстрел — за ними. А ведь он все делал, чтобы не плодить врагов, тем более всесильных. Шеф жандармов не проявлял абсолютно никакой активности: напротив, как ленивец на дереве, был крайне медлителен и дремал на ходу, когда ему на стол попадали неопровержимые доказательства шпионской деятельности того или иного чиновника в пользу кайзера Вильгельма. Таких дел только за год скопилось на целый стальной сейф, который был сделан под книжную полку с золочеными корешками книг. Придворная камарилья подыгрывала министру Фредериксу, зная, что тот на дух не выносит генерала Джунковского, ругала его за глаза и чуть ли не площадной бранью. А ему, генералу, доносили об этом его тайные осведомители. «Уж если они ненавидят меня за полную бездеятельность, так что же они, подлецы, делали бы, если бы я действовал как полагается? — каждый раз спрашивал себя обер-жандарм. — Почему такая немилость и злоба?» Он только позднее поймет, что, заняв пост главы охранки, инстинктивно вызывает у одних — зависть, у других — страх, липкий, как вар, у третьих — желание подложить свинью, многие распускали слухи о его некомпетентности. Жизнь-то ого-го какая сложная штука. А если высокий чиновник будет с подмоченной репутацией — легче мелкоте выкрутиться. Ведь у многих рыльце в пушку. При дворе многие пытались поставить Джунковского в зависимость от себя. Для этого годились любые средства. Самый ходовой прием, как и во всяком нравственно падшем обществе, вырыть яму другому. Дубину поднимали над головой жертвы, и за то, что не оглушат, человек становился даже как бы обязан подлецу, будто тот сделал ему доброе дело.