В. Как Вы расценили полученную информацию?
О. Я её расценил как угрозу высочайшей степени лично для себя. Кто-то в высшем руководстве страны настолько всерьёз озаботился уровнем боеготовности страны, что решил провести независимую ревизию в обход ОГПУ и Генштаба. Мне нетрудно было представить, какие организационные выводы могли последовать по результатам этой ревизии.
В. Вас следует понимать таким образом, что Вы вводили в заблуждение руководство партии и государства о реальном положении в Красной Армии и среди советского населения?
О. Не совсем так. Подчинённое мне ведомство не занималось приукрашиванием. Поставленные партией задачи в первую пятилетку требовали фантастического, невозможного порыва. Разумеется, мы были вынуждены энтузиастские меры часто заменять репрессивными, особенно в деревне. Даже когда в тридцать первом году Политбюро сократило задачи до 65 ударных строек, всё равно мы не могли обеспечить должное качество строительства объектов, которое применяется в нормальной обстановке. Но ведь в ОГПУ работают не экономисты, от нас требовали сроки, мы их обеспечивали, как это было в случае с Беломорканалом. Дальнейшая эксплуатация производственных объектов, точнее, низкая эффективность этой эксплуатации, являлась для нас вопросом будущего, если быть вернее, я вообще полагал, что это не наш вопрос.
В. Тем не менее, не вполне понятно, чем Вас так насторожила проводимая ревизия состояния Красной Армии?
О. Уже на 1930 год по нашим оперативным данным мы зафиксировали следующую ситуацию: количество людей, желающих добровольно поступить в РККА, резко увеличилось. Подавляющий процент — из крестьян, многие из них были неграмотными. Полагаю, что это было следствием сплошной коллективизации. Причина вполне понятна: в армии относительно спокойная, сытая жизнь, распорядок, стабильность. Расти карьерно, становиться командирами для большинства новоиспечённых красноармейцев являлось непосильной задачей, да они и нужды в этом не видели. Младший командирский состав, тот слой, который в царской России занимали унтер-офицеры и прапорщики — вот предел мечтаний, ответственность невелика, воинская выучка -неприятные обременительные хлопоты, которых надо избегать любым способом. Опять же мы констатировали резкое увеличение дисциплинарных проступков: бытовое пьянство, мордобой на личной почве. На мой взгляд, Красная Армия на тот период больше напоминала колхоз, чем реальную силу. Я несколько раз поднимал этот вопрос в разговорах с Гамарником[4], но он только отмахивался, мол, будущая война всё перемелет. Тухачевский[5] слушал меня более внимательно, такое положение с личным составом слишком расходилось с его идеями о технической модернизации армии, но затем у него произошёл известный конфликт с Ворошиловым[6], Тухачевского переместили в Ленинград, а когда вернули в тридцать пятом в наркомат обороны, ему стало не до планомерной работы.
В. Хорошо, отложим пока вопрос о Красной Армии и Тухачевском. Как Вы поступили после сообщения Молчанова?
О. На следующий день я встретился с Петерсоном[7], комендантом Кремля. Как я уже показывал, Петерсон, по договорённости со мной, занимался прослушиванием телефонных разговоров членов Политбюро. Было важно понять, кто инициатор этой ревизии.
В. Как давно Петерсон прослушивал разговоры членов Политбюро?
О. Кажется, с двадцать девятого года. Точно, после того как из страны выслали Троцкого. Петерсон доверенный человек Енукидзе[8], но и со мной тоже хотел быть на «короткой ноге». Думаю, что мне и Енукидзе он давал различную информацию.
В. Эти записи стенографировались?
О. Только сразу после прослушивания. Этим занимались две шифровальщицы, их мужья сидели у меня в Соловках, на хорошем положении, так что в сохранении в тайне полученной информации сомнений не было. Шифровку просматривал Петерсон, после чего сжигал её. Мне приходилось полагаться на его память.
В. Что Вы сказали Петерсону?
О. Я сказал ему, что запахло жареным. Что один грозный дядя решил доподлинно разобраться, не вешают ли ему лапшу на уши.
В. Какие выводы Вы сделали после беседы с Петерсоном?
О. Никаких очевидных. Вдвоем мы подробно разобрали все существенные телефонные разговоры за полгода. Ни малейшей информации о готовящейся ревизии. «Плохо дело, — сказал я Петерсону. — Никому не доверяет. Никому, включая тебя и меня». Я попросил его изучить журнал посещений Сталина за последние несколько месяцев и поехал к себе на квартиру.
В. Почему Вы решили, что инициатива ревизии исходит от Сталина?
О. А от кого ещё? К тому моменту он был полновластным хозяином в Кремле. Теоретически инициатором мог выступить Киров, последние годы он немилосердно плясал перед Сталиным на задних лапках, но, в любом случае, это могло произойти только с одобрения Сталина. Возможен, конечно, и некий донос от Тухачевского, который спал и видел, как бы свалить Ворошилова. С другой стороны, Тухачевский сидел в Ленинграде и отношения с Кировым у него были не очень, да и за подготовку Красной Армии он отвечал не в меньшей степени, чем Ворошилов, для него такая ревизия была слишком рискованным мероприятием.
