Республика ученых - [58]
Теперь дело могло энергично подвигаться дальше: «Значит, в одиннадцать часов по островному времени этот — э-э — господин имеет нам кое-что сообщить?» (В этот момент наш звуконепроницаемый лимузин стремительно несся по направлению к могиле: и не только в идиотски образном, переносном смысле, в каком говорится о «достойной смерти» и «достойной гибели»; нет, он действительно приказал шоферу, может быть, искусственному?): «К могиле. Быстро».). /Да почему бы и нет, в конце концов? Раньше или позже все мы будем там. Я, как-никак, пожил на свете. И покуролесил в этой жизни немало. (Особенно в здешнем блошином цирке! Как это сказал Боб Синглтон?: «Им бы натянуть над островом шатер — вот был бы обезьяний театр — на весь мир!» — Теперь я и сам готов был присоединиться к его мнению!»).
Рядом с автомашиной (на ее гладкой мелово-зеленой крыше дождь тут же принялся, бормоча, сортировать свою мелочь: позади нас два отдельно стоящих здания; полдюжины похожих домов впереди. Вперед между ними; к могиле.)
«Могила — так это называется у нас между собой, для краткости — некоторые говорят также «консервная фабрика» — правильное название, применяемое и в служебной переписке — «Экспериментальный центр гибернации.»»/Мы шли по окружающим здание, рассыпающим дождевые капли зеленым аллеям. («Гиберния»?: Если я верно припоминаю Птолемея, таково было древнее название Ирландии: что же, выходит, каждого, кто появляется в этом здании, тут же превращают в ирландца? Приземистого, рыжеволосого, любящего приврать, пофантазировать, не дурака выпить? (Да, еще и драчливого, совершенно верно.)) Ветер завывал в лесу, налетая резкими порывами; мы подошли к порталу здания: «Не-е-т!» заревел Инглфилд на черного как ночь, без единого пятнышка, кота, который, явно кляня мерзкую погоду, терся, изгибая спину, о дверной косяк, норовя вместе с нами попасть в здание. Секунду поколебавшись, он бестрепетной дланью схватил изумленного кота за шиворот: «Как тебя зовут?!» (он вел допрос неумолимо-настойчиво, по-инквизиторски; и не прекращал его до тех пор, пока кот, чуточку отдышавшись, не сознался: «Мау». — И военные кивнули друг другу с еще большим ожесточением: ага, замаскированный китаец: слышали, он сказал: «Мао!» «Глаз не спускать, Инглфилд!»).
В вестибюле: стены украшены живописью на погребальную тему. (В большинстве своем эпизоды воскресения: набожные янки, плывущие куда-то в белой пене облаков, зажав в молитвенно сложенных руках маленькие звездно-полосатые флажки.). В центре вестибюля — скульптура, изображающая богиню молчания в облегающем фигуру медицинском халате: она истово смотрела на меня, наставительно подъяв к восхитительно-официальным устам одетый в перчатку перст. (Кругом довольно-таки сильно пахло дезинфекцией.)
«Инглфилд?: 10 часов 50 минут: Вам лучше всего пройти к месту встречи. — Ведь условия Вам достаточно хорошо известны. — Нет: я останусь здесь; к тому же меня в любой момент можно будет вызвать.»/Он наконец ушел. А мы вошли в расположенный справа зал совещаний, где нас уже ожидали двое служителей, облаченных в белые халаты (и богиня в одеянии медицинской сестры: восхитительно бледная от бесчисленных бессонных ночей, проведенных на дежурстве: порой, может быть, даже у постели больных); монашеская жертвенность, алебастровая белизна кожи, вся такая безупречная, такая незапятнанная, «Я останусь девственницей, пока мной не овладеет главный врач.»/И лишь на миг в ее небесно-голубых глазах вспыхнул порочный огонек.).
Краткое сообщение./И она заковала меня в сладостные снежные оковы, буквально: помогла мне надеть халат (точь-в-точь как вчера!); увенчала меня белым беретиком: ты будешь царем моей души. А потом еще наложила смердящую чистотой салфетку на рот. И под конец — накинула сеть марлевой повязки, сеть, которой она меня старалась уловить: бесчисленное количество раз./Теперь еще прививку: она оттянула мне белую как льняное полотно кожу на сгибе локтя, протерла изысканно благоухающей эфиром ваткой — и вонзила в мое тело шприц (о, извращенный мир!). Она смотрела на меня внимательным и в то же время отсутствующим взором, опорожняя в меня свое содержимое./А из-за спины сопровождающий врач объявил, что название заведения происходит от «hibernus»:[211]
«Мы»; уже давно установили, что жизненные функции организма замедляются под воздействием холода — «вплоть до полной их приостановки в результате смерти от замерзания». При соответствующем охлаждении сердце делало всего один удар в минуту: таким образом, износ органов тела был практически устранен! «После многих и многообразных» — (о, какие различия им ведомы!) — «попыток в этом направлении мы к 1980 году продвинулись настолько, что могли дать полную гарантию надежной двадцатилетней гибернации — в течение этого срока организм погруженного в искусственную спячку человека стареет, по нашим оценкам, всего на пятнадцать недель.»/(Значит, те, кто заснул в 1980 году в возрасте шестидесяти лет, проснулись в 2000 году по-прежнему шестидесятилетними! Они прожили пять лет, вовсю наслаждаясь жизнью, и снова легли в клинику: снова дрыхнут в этой «ночлежке»?…)
