Реквием по Марии - [179]

Узнав, что Мария пробирается в Вену, он тут же предложил свои услуги. Однако удобный случай подвернулся только через несколько дней.

— Мария Николаевна! А Братислава вас не устроит? — ввалился он как-то утром и даже стал нетерпеливо перебирать ногами. — Я еду как раз туда!

— Господи, почему же нет? Вена совсем рядом. Но… — Мария встревожилась, увидев его волнение.

— Через десять минут должны быть готовы! Прошу вас. Не имею права задерживаться.

Прощание со стариками было кратким и беспорядочным. Фреда на ходу, спускаясь по лестнице, одевала Алекса. Катюша обулась уже в машине.

И вот они уже за пределами Германии. Эта страна осталась наконец позади. Можно было лишь порадоваться. Но чему, интересно, радоваться? Может, Вена лежит в таких же руинах, как и Дрезден? Но нет, не может быть. Не должно быть. Ах, сейчас все может быть! Только счастья уже никогда не будет. И нужно привыкать к этой мысли. Менее болезненными будут разочарования.

Однако Братислава встретила их спокойными ранними сумерками, с обычным оживлением на центральных улицах, с огнями фонарей, словно по команде загоревшихся как раз в те минуты, когда они въезжали в город. И еще: над городом царила спокойная, веселая уверенность — ведь жители не чувствовали за собой никакой вины, не то что берлинцы. Тут и там стихийно возникали митинги и демонстрации, смысла которых Мария не понимала. Братислава всегда напоминала Вену своей жизнерадостностью и экспансивностью. И то, что город не потерял столь милых сердцу качеств, вновь окрылило ее. Возродило надежды, что такою же осталась и Вена.

— Счастливо оставаться, Мария Николаевна! Приезжайте когда-нибудь и к нам, в Москву. Вот увидите — не пожалеете.

— Счастливого пути, Анатолий. Это было бы одним из величайших чудес в моей жизни.

— Будем надеяться, оно произойдет.

— Будем, Анатолий.

За освобождение Вены велись упорные бои. Окружающие город холмы помогали фашистам занять удобные позиции. Были раны на лице города, не зажили они и в сердцах людей.

Появление Марии вызвало луч нескрываемой радости на бледном и очень постаревшем лице фрау Ингеборг. Но уже в следующее мгновение взгляд ее погас, и глаза снова подернулись печалью. Она упала Марии на грудь и стала повторять сквозь слезы:

— Ах, фрау Мария, meine Liebling Frau Maria![62]

Мария и сама расплакалась на плече прежней хозяйки, чувствуя вместе с тем, как постепенно спадает с души то немыслимое напряжение, та бесконечная усталость, которыми она была охвачена последние месяцы, если не годы. И сейчас на нее нахлынуло благодатное тепло, покой, главное же — мысль о том, что она снова в этом доме, о котором так часто мечтала, который часто видела во сне.

Однако по мере того, как мгновения бежали, а рыдания фрау Инге не утихали, ощущение это стало постепенно терять свою сладость. Поведение хозяйки не имело ничего общего с обычным волнением встречи. Слезы ее становились все сильнее, а слова более путанны.

— О-о, дорогая фрау Мария! Будь благословенна пресвятая богородица, что хоть тебя вижу живой и невредимой. Ведь ты всегда была мне дочерью. Всегда. И сейчас, когда у меня никого уже нет на белом свете…

Сердце Марии замерло от тяжелого предчувствия.

— Берти? — испуганно спросила она, думая в то же время и о Густаве. — Что-то с Берти, фрау Инге?

— Ох, дорогая моя фрау Мария! О-о-ох! Дорогой мой Берти покинул меня. Навсегда. Зачем мне теперь жить? Кому я нужна на этой земле?

— Но что случилось? Во имя бога, фрау Инге, не нужно так отчаиваться. Может, есть еще надежда…

— Никаких надежд, дорогая. Никаких надежд. Мой дорогой Берти, любимый мой сыночек, уже несколько месяцев лежит в земле. И хоть бы еще знать, в каком месте…

Мария давно не имела сведений о бывшей своей хозяйке. Знала только, что Роберт, согласно однажды принятому решению матери, стал врачом. Оставалось только реализовать вторую часть плана: открыть санаторий в горах.

— Берти вел переговоры в Давосе, — стала рассказывать фрау Инге, прилагая усилия, не очень, правда, успешные, сдержать слезы и то и дело поднося к глазам кружевной носовой платок, казавшийся точно тем же, которым она пользовалась пятнадцать лет назад, рассказывая о покойном господине Вайсмюллере. — Мне же хотелось, чтоб устроился поближе от меня. Ведь годы у меня далеко не молодые. И потом здесь, у нас, в Тироле или Каринтии, есть такие же чудесные места, как и в Швейцарии. Пока в один день все окончательно не решилось. Немцы не позволили нам вывезти деньги из страны. Мои собственные деньги, которые я, бедная вдова, зарабатывала всю жизнь.

Она больше не могла сдержать слез. Стала долго, горестно плакать, и теперь Мария уже не понимала ее: то ли оплакивает Берти, то ли переживает из-за денег. Хотя вскоре обнаружилось, что деньги она не потеряла. Арест на них не был наложен. Берти имел право делать с ними, что вздумается. Но только здесь, в пределах страны. И в итоге купил санаторий в Халле, возле Инсбрука.

— Но вы горько ошибаетесь, дорогая фрау Мария, если подумаете, что ему сопутствовала с ним удача. С началом войны, можно сказать, полностью перешел во владения вермахта. Отдыхали после ранения их офицеры. Лучше бы этот санаторий провалился в преисподнюю со всеми их офицерами! Лучше б от него и следа не осталось! Но в прошлом году Берти призвали в армию и послали в Польшу. Что правда, он был врачом высокой квалификации. Но не хирургом же!.. Психиатром!.. Где они могли использовать психиатра?