Реконкиста - [119]

Трудно мне винить их в чем-либо. За что? За то, что они положились на инстинкт? За то, что выбрали конфронтацию вместо попытки договориться? Их трудно обвинять даже в жестокости, столь характерное для их времен. Впрочем, для всяких.

Боже мой, неужели возможно такое, что все погибли? Точно так же, как те, что были на Мон-Ромейн, те, что были на "Генриетте" и на "Святой Лючии"?

В голове все мутится. Вокруг все делается все темнее. Что, уже сумерки? Ведь только что был рассвет? Быстро пробежала твоя жизнь, Деросси. Слишком быстро…

Зуммеры воют словно грешные души, скулят аварийные сирены, температура нарастает, вскоре, наверняка, наступит критическое состояние; меня же тем временем окружают лица, сотни лиц, напоминающие объединенные образы из всех видимых мною фильмов и прочитанных книг. И вот снова Фушерон в развевающемся плаще несется галопом по набережной Нанта. Мрачный, но уверенный в себе Фруассарт кружит по капитанскому мостику, наконец-то в новом камзоле, который он сшил себе в Париже у королевских портных. Чуть пониже, на бухте каната Эбен, острящий бритву, водит глазами за командиром, словно пес за хозяином. И Лино! Смена декораций: Лино на маленьком внутреннем дворике в Пале Рояль вновь стоит под стеной, словно эскиз к картине Гойи. И очередной водопад образов: турок Мардину и де Лис у кровати оперируемого дофина; Мирский, увлеченно чертящий здоровой рукой проекты баллистических ракет; Палестрини с ретортой, ван Хаарлем со своей шлифовальной установкой; Фоули с голубыми глазами мечтательного ребенка, прикованными к ягодицам молодого пажа; погруженный в молитве Гомес в ожидании очередного видения; Вайгель, дерущийся с Павоне; весело поющий за рулевым колесом Арман… И за каждым лицом идут воспоминания событий, звуков, запахов, эмоций… И снова золотистые пчелы собирают нектар в садах Монта Росса; летучие рыбы срезают верхушки зеленовато-синих волн; колокола пробуждают Париж в холодное декабрьское утро; пахнет свежескошенная трава в Тезе. А над мчащейся вместе с ветром "Генриеттой" небо становится чистым, тучи растворяются в агрессивной синеве, словно лужи на песке; вновь слышен грубоватый смех, когда толстяк Андре объясняет экипажу, что с пушкой можно словно с женщиной: спереди и сзади. Слышны мелкие шажки Лауры ао палубе парусника. А старый аравак вновь уселся на бугшприте, выглядывая родные берега. И еще где-то на самых границах беспамятства маленький, пухлолицый Альфредо Деросси бегает по холмам с сачком для бабочек. Куда подевались все вы? Ждете меня? Хорошо! Выстаивайтесь в два ряда. Я прибываю к вам!

19. Вернуться сюда!

– Я прибываю к вам, – слышу я собственный, приглушенный, какой-то оторванный от меня самого и удивительно слабый крик, какой бывает во снах, когда мы пытаемся бежать, а ноги грязнут в полу, когда мы пытаемся зажечь свет, а выключатель не срабатывает; где-то вдалеке тускло тлеет одна лампочка, словно в фотолаборатории, а крик "Помогите!" тонет в липкой вате бессилия.

Шаги: быстрые и чуткие, вокруг меня, охрана – может, это ацтки…

– Доктор, он просыпается, – из-за десятого слоя ваты доносится теплый, озабоченный, самый дорогой голос. Лаура тоже здесь?

– Ну а почему бы ему и не проснуться, синьора Моника, кризис минул.

Неужели галлюцинации, первый эффект излучения, поглощенного кем-то, кто находился в эпицентре ядерной утечки?

– Сестра, будьте добры, прикройте окно еще сильнее. Свет может плохо подействовать.

Осторожно приоткрываю веки, которые кажутся весящими словно разводной мост. Пораженный яркостью, прикрываю их снова, вновь открываю…

– Альдо! Наконец-то!

Вижу тень… Чувствую поцелуй.

– Мо… Моника… – пытаюсь прошептать что-нибудь еще, но не могу извлечь из себя ни звука. Я шокирован и весьма осторожен в оценке ситуации, боюсь спугнуть окружающую меня реальность, словно то был один из уровней сна. Тем временем резкость зрения стабилизируется…

Улыбающаяся Моника вытирает покрасневшие глаза, за ее спиной, опираясь на спинку стула, стоит доктор Мейсон и тоже лучится добросердечием. Конец сна – станция Розеттина?

– Ты нагнал нам немного страху, Альдо, – говорит Фрэнк Лорел Мейсон. – Ты не желал проснуться ни за какие коврижки.

– Долго я спал? – тихо спрашиваю я, голосом, свистящим словно ветер в дырявом чердаке. И одновременно окружающий меня мир с каждой секундой делается более реальным.

– Довольно долго.

– Почти год? – пытаюсь я вспомнить свои путешествия.

– Ну, не будем преувеличивать. Две недели. Но и этого хватило, чтобы нагнать на всех нас страху.

– Две недели?

Невозможно, не могло все это длиться всего половину месяца.

– Консультанты из клиники Джемелли успокаивали меня, что именно столько времени и должна длиться повторная адаптация твоего мозга после операции. Такое, можно сказать, упорядочивание жесткого диска. Их только беспокоили твои реакции…

– То есть?

– Поначалу ты спал, как убитый. И только в последние сутки начал кричать сквозь сон.

– И что же я кричал?

– Мы пустим тебе записи, множество слов на неизвестных нам языках, потом крупные партии на испанском языке эпох барокко, иногда ты вел себя, словно бы плавал, в другие минуты пытался драться с медсестрами. Один раз, сам я, правда, при этом не присутствовал, но дежурящая медсестра клялась всем святым, что это правда, ты оторвался от постели и добрую минуту левитировал над кроватью, не вырывая при этом капельниц.