Реинкарнация - [3]

Они не давали тем, кого сюда привозили, умереть… Если кто-то не выдерживал на кровати, стоявшей посередине комнаты, его перекладывали на кровать у стены. А потом опять укладывали на кровать посередине комнаты.

Господи, что они сделают со мной?

— У вас нет выбора… — в который раз произносит одно и то же генерал. — Вы называете страны, конкретные ведомства и конкретных людей, которые помогали вам готовить государственный переворот. Мы вводим препарат — и боли не будет.

Переворот, препарат… Мне УЖЕ больно, а он: боли не будет. Что значит «не будет?» Они вколят мне что-то такое, от чего я окочурюсь?

— Я не готовил государственный переворот.

— Вы называете страны, конкретные ведомства и конкретных людей…

— Доктор говорит: «У каждого человека свой порог боли, который он может выдержать. За этим порогом — смерть. От боли останавливается сердце». Он мог бы этого и не говорить, я всякий раз удивляюсь, когда боль начинает спадать, что сердце не разорвалось. Я навыдумывал множество стран, ведомств и людей, которые мне помогали, но это не те страны, не те ведомства и не те люди — им нужны другие.

Я спрашиваю: «Какие?..» — а они не говорят. Потому что сами не знают, какие.

Они, похоже, вообще не знают, чего хочет от меня человек, который ими руководит и посылает их ко мне.

— У каждого человека свой порог боли, который он может выдержать, за этим порогом смерть, от боли останавливается сердце, — повторяет слова доктора сын того человека, самый молодой из этих троих, которых послал он ко мне. И поворачивается к доктору: «Так, доктор?» Доктор в который раз кивает: «Так».

Первый спазм!.. Господи, дай мне не выдержать, дай мне умереть!..

Боль невыносимая… и длится, кажется, с того самого дня, когда я родился, и если такие муки ожидают нас после смерти за грехи наши, значит нужно либо не грешить, либо не умирать, а я умираю, услышал меня Господь… услышал, но не принял, я плохой верующий, да и не верующий я никакой, потому что весь в соблазнах, из-за которых вляпался в то, что не могло у меня получиться, потому что оно не мое… и Господь карает, оставляет меня жить в спазмах, в боли, которая дергает, скручивает, прошивает, пронизывает до мозгов, в которых панически суетятся, разрывая всяческие связи между собой и мной, нейроны… И когда я оклемываюсь, их выворачивает наружу, меня тошнит ими, нейронами, моими мозгами, в которых перекручивается сознание: я становлюсь как бы не я — и тот, кто НЕ я, на того, кто я, что-то все наговаривает, наговаривает, наговаривает, а старший из тех двоих, пришедших с генералом, записывает, записывает, записывает на диктофон и в записную книжку…

— Крепкий вы… — говорит доктор, когда генерал и те двое с ним выходят. — Ваш отец в каком возрасте умер?

Я не помню, в каком возрасте умер отец.

— А мать?

И про мать не помню… Я не помню даже про себя… Но помню про доктора, которому пробую сказать: «Пусть вы не можете это остановить, но…»

Мне трудно произносить слова не потому, что не хотят слушаться язык и губы, а потому, что в мозгах порваны связи между нейронами — и мысли тычутся слепыми котятами в поисках тех, что остались целыми, цепочек.

— Что «но»?

— Вы могли бы в этом не участвовать.

Доктор смотрит на меня так,как будто то, что я сказал, его очень удивило.

— Мы же говорили с вами про индуизм, про карму, про реинкарнацию…

Да, мы говорили с ним про индуизм, про карму, про реинкарнацию, про изменения связей между нейронами, мы о многом говорили — и что с того? Меня пытают, а он ведет разговоры о индуизме! О законе кармы, по которому, если ты родился палачом, то первейшая твоя обязанность — как можно лучше отрубать головы. Пусть даже так, хотя оно и не совсем так, однако он не палач, а доктор. Именно это я хочу до него донести, в ответ на что он заявляет: «Возможно, в предыдущей жизни я был палачом, исполнил карму палача и стал доктором».

Он не исполнил карму палача и не стал доктором. Доктора не занимаются пытками.

— Разве я вас пытаю?

— А кто?

Он кивает на дверь… Мол, не он… Те, что за дверью… Я спрашиваю:

— А мерзость кто в меня закачивает?

— Сестра. Каждый должен отвечать только за свое.

Он, значит, отвечает только за то, что нажимает красную кнопку.

Тогда за что отвечает генерал? И тот, кто с ним? И сын того, который всех их ко мне посылает?..

Я не задаю эти вопросы доктору, потому что они — из разряда тех, которых он не слышит, но сам спрашивает: «Я исполняю карму доктора, а вы — чью?..»

Он хочет, чтобы я только о том и думал, что взялся не за свое.

Я думаю, что карму доктора он выполняет не так, как надлежит, однако мало ли что я думаю… Я даже не знаю, думаю ли я вообще или нет?

Боль не может думать — она просто болит.

— Кстати, — говорит доктор, не дождавшись ответа на вопрос, чью карму я выполняю, — вы можете этого и не знать. Поэтому наговариваете на себя лишь бы что.

— Каждый из нас, ничего о себе не зная, лишь бы что на себя наговаривает.

Доктор с минуту молчит, затем кивает головой:

— Пожалуй, это так. Хоть главное о себе знают все.

Я не спрашиваю, что такое главное о себе все знают — он мне об этом уже говорил: «Нажми на любого — и из любого вылезет кусок дерьма. Больше ничего». Когда я пытаюсь возразить: «Дерьмо из себя каждый должен выжимать сам…» — он всякий раз прерывает: «Меня интересуете не вы, а ваша боль».