Реинкарнация - [2]

Философствует.

Все это из-за того, что он — безбожник. Однако быть просто безбожником также банально, как быть просто мизантропом, и поэтому он выдает себя за верующего, который разочаровался в христианстве. «Сын Божий, — объясняет он причину своего разочарования, — не может быть страдальцем, который сам тащит свой крест на Голгофу, чтобы быть распятым за чужие грехи. Каждый должен отвечать только за свое».

Разочаровавшись в христианстве, доктор исповедует индуизм, но не как религию, а как философскую систему, и тридцать первую часть третьей песни «Бхагавадгиты», посвященную реинкарнации, считает наилучшим из всех, когда-либо написанных, философским трактатом, так как в нем решается проблема сосуществования добра и зла.

— Если Бог — это любовь и добро, откуда тогда зло и страдания? Почему гибнут дети?.. Попы с ксендзами придумывают такое, чего сами не понимают, потому что ответа на это нет ни в Старом, ни в Новом заветах. А в ведах есть: реинкарнация. За грехи, содеянные в предыдущей жизни, в новой жизни настигает кара. Все логично.

У доктора есть качество, присущее всем людям с завышенной самооценкой: они полагают, что никто из живших ДО них о жизни на этом свете ничего не соображал. Вот и о том, что написано о добре и зле в ведах, доктор рассуждает так, будто сам это и написал.

— Бог не в деяниях, а в их причинах.

— Да бросьте… — положив на стол ампулу, нажимает доктор красную кнопку над столом. — Один немец давно изрек: «Бог умер!» Но немец этот, как и все немцы, поспешил. Бог будет жить до тех пор, пока мы не определим источник нашего сознания.

Вот с чего он решил, что все немцы спешат?

— Так уже определили источник… — И я читаю ему наизусть (так в моем мозгу выстраивают свои цепочки и взаимодействуют нейроны, что я дословно запоминаю тексты, которые мне вовсе без надобности): «Предположение, что нейроны не способны к трансформации и изменению связей друг с другом, опровергнуто. Процессы изменения связей зафиксированы пока что на микроскопической частице головного мозга, однако этого достаточно для понимания сути нашего сознания».

Я думаю, что этого все-таки недостаточно для понимания нашего сознания, но доктора раздражает не то, что я думаю, а то, что лезу не в свое, поэтому он злится, бьет сверху кулаком по холодильнику — и тот замолкает.

— Не лезьте не в свое!.. Немцы снова поспешили — определенное ими ничего не определяет! И ни на что не влияет! Пожалуй, лишь на экспертов Комитета по Нобелевским премиям может повлиять. — И кивнув на троих мрачных мужчин за дверью, которую открыла, входя, медсестра, он добавляет уже потише. — Но не на этих товарищей.

Доктор знает, что процесс изменения связей между нейронами зафиксирован недавно именно немцами, а трое товарищей, входящих за медсестрой в выложенную синим кафелем, похожую на морг комнату, где меня держат уже пятые сутки, об этом не знают и знать не желают. Один из них, товарищ генерал, кивает доктору, тот кивает в ответ, и я никак не могу понять: что означают эти их кивания друг другу?.. — а ко мне подходят охранники, прижимают к кровати, сестра отламывает кончик ампулы, наполняет шприц, перетягивает резиновым жгутом выше локтя мою правую, которая не в наручнике, руку, делает укол — и меня словно током прошивает еще до того, как в кровь мою начинает вливаться мерзость…

— Спокойнее, спокойнее, — наблюдая, как выдавливает последние капли из шприца медсестра, говорит доктор. — Нет от чего дергаться. Так, чтобы дергаться, еще не болит.

Я уже знаю, КАК оно будет болеть, и от этого знания начинаю чувствовать боль еще до того, как она пронзит меня током, скрутит, пробьет от пяток до мозга, в котором в предчувствии боли панически начинают суетиться, разрывая всякие связи между собой и мною, нейроны.

Сестра молча выходит и закрывает за собой дверь.

Те двое, что вошли с генералом, старший и младший, тоже смотрят на доктора, и он также им кивает . Я не понимаю, что это означает, зачем доктор кивает и генералу, и этим двоим, но знаю, что самый молодой среди них на самом деле самый старший. Самый главный, потому что он сын того, кто всех их в эту покойницкую ко мне посылает.

Меня привезли сюда четыре дня тому. Ночью, с завязанными глазами. Была зима, и запахов никаких не чувствовалось, только запах снега, но, судя по тишине, заполнившей уши, когда вывели из машины, привезли меня в лес. Лесная тишина отличная от тишины речной или полевой, я привык распознавать их еще в детстве. Только в детстве я не мог подумать, услышав лесную тишину, что меня в ней убьют, а тут подумал, потому что на первых допросах в тюрьме, из которой среди ночи меня в лес привезли, как раз этим пугали…

Под руки меня повели по ступенькам вниз, значит, в лесу было какое-то строение, и когда развязали глаза, увидел это холодно-голое, выложенное синим кафелем, похожее на морг помещение. Посередине стояла кровать; возле одной стены с часами на ней — стол, кресло и небольшой холодильник, а возле другой — что-то похожее на еще одну кровать, опутанную проводами, обставленную приборами и какими-то приспособлениями, одно из которых было с резиновой камерой, как для мяча, которым в детстве мы играли в футбол. Я решил, что это предназначено для того, чтобы дышать, и не ошибся: опутанная проводами, обставленная приборами кровать оказалась аппаратом для искусственного поддержания жизни.