Реинкарнация - [4]

Я пытаюсь его понять.

Он говорит: «Все решает то, больно тебе или не больно, а если больно, то как?» И в минуты, когда мне не больно, я готов признать, что в его размышлениях есть правда: всем нам жалко, когда кто-то, рыба или птица, гибнет; или что-то, альпийский цветок или моравский язык, исчезает, однако кому-то это болит, а кому-то — нет.

— Вас интересует, доктор, болит ли во мне то, из-за чего меня приковали к кровати в вашем морге?

— Нет. — Он усмехается, и усмешка у него надменная. — Что у вас может болеть? Свобода? Демократия?.. Таких органов у человека нет.

К боли привыкнуть невозможно, а к цинизму — можно. Наверное, я привыкаю, потому что спрашиваю: «А у вас карма болит или реинкарнация?…» — и он, как всегда, не слыша того, чего не хочет слышать, продолжает: «Есть кишки, почки, железы. Еще две-три инъекции — и вы оставите игры в то, во что вам не нужно играть, чтобы выжить».

— Я помню, что во мне есть что-то еще, помимо внутренностей.

— Забудьте. Как в новой жизни забывают о жизни предыдущей. Почему, кстати, мы ничего из нее не помним? В этом заключался основной вопрос, связанный с идеей реинкарнации. Брахманы нашли ответ: мы обо всем забываем через боль рождения. Так написано в ведах. Не рождение, а боль создает нового, или как бы нового, потому что он уже был, человека.

Он что, полагает, что создает во мне нового человека?..

— Вы, может быть, думаете, что создаете во мне нового человека, доктор?

— В некотором смысле… Если мы являемся в этот мир через боль, значит, что?..

Он делает паузу, ожидает, пока нейроны в моем мозгу наладят такие связи, с помощью которых я смогу понять, для чего мы появляемся на свет через боль, а я смотрю на часы, обе стрелки на которых неумолимо приближаются к болевому барьеру, и доктор, выждав, констатирует:

— Значит, боль — путь к истине. Недаром же, когда болит — кричат.

— Что значит «недаром?»

— Недаром, потому что постигают истину.

— Она такая страшная?

— Она такая простая.

Я, кстати, не помню, кричу ли? Не слышу себя сквозь боль.

— Я кричу?

— Еще как… — взглянув на часы, направляется к холодильнику, чтобы взять мерзость, доктор, а я напоминаю:

— Вы не дали мне таблетки.

Он останавливается.

— Вот видите, вы уже что-то стали понимать. Наконец.

— Что?..

Доктор не успевает разъяснить мне, ЧТО я наконец понял. Настежь распахивается дверь, в ней появляются трое — и один, генерал, бросает с порога:

— Доктор, вы готовы?

До инъекции остается полчаса.

— Еще полчаса… — растерянно смотрит на генерала и на тех двоих, что вошли с ним, доктор, а сын того, кто всех их ко мне посылает, говорит отрывисто:

— Давайте пораньше. Чтобы не привыкал.

— Но я не… — начинает и замолкает, наткнувшись на взгляд генерала, доктор, подходит к столу, становится возле него спиной ко всем, нажимает красную кнопку… раз… другой… третий… но сестра, которая обычно является мгновенно, не идет… не идет… не идет… и один из охранников, стоящих в дверях, виновато произносит: «Ее нет. Вышла, будет через полчаса».

Шея генерала под белым воротничком рубашки начинает наливаться краской.

— Как нет?.. Куда вышла?.. Здесь закрытый объект или районная поликлиника? — наступает он на охранников. Затем резко поворачивается и бросает доктору: — Значит, сам!

Доктор также поворачивается:

— Я не…

И снова не успевает договорить.

— Что не?.. Колоть не умеешь?.. — с угрожающим удивлением спрашивает генерал, а тот охранник, который повинился за медсестру, предлагает:

— Давайте я… Я умею, нас учили.

Генералу, раскрасневшемуся из-за того, что начальство привел не на закрытый объект, а в районную поликлинику, из-за чего у него могут быть проблемы, хочется побыстрее все закончить, и он согласно кивает: «Ну, давай, раз учили…» — и охранник направляется к моей кровати, но сын того, кто всех их ко мне посылает, вдруг говорит: «Нет! Каждый отвечает за свое!» — и в упор глядит на доктора, будто подслушивал все, о чем мы с доктором говорили. Может, и подслушивал… Они и в районной поликлинике все слушают.

Долгого взгляда в упор доктор не выдерживает, достает из холодильника ампулу с мерзостью, кладет на стол, снова нажимает красную кнопку… Раз… второй… третий… и рука, которой он кнопку нажимает, начинает дрожать… а сестра не идет, не идет, не идет — и происходит удивительная вещь: мне хочется, чтобы она пришла, несмотря на то, что я должен хотеть другого; ведь какое мне дело до этого доктора, циника, который доказывал тут свою исключительность, а сейчас его ткнут носом в его же дерьмо, покажут, чего он стоит, объяснят, что ничего он не значит, но вот ведь что-то я для него значу, если он хочет показать мне — а кому же еще? — что не такой, как они, что отвечает только за красную кнопку, которую нажимает, нажимает, нажимает, пока третий из тех, что вошли, самый старший из них, не кричит: «Делай, что говорят!» — а генерал, которому перед сыном того, кто всех их ко мне посылает, только бунта в районной поликлинике не хватало, подходит к столу, берет ампулу и подает ее доктору: «Или ты колешь это ему, или он, — кивает генерал на охранника, вызвавшегося сделать инъекцию, — колет это тебе…»