Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [40]
«Историческое обозрение Сибири», вероятно, осталось незаконченным. Хотя в подзаголовке второго тома и указан период «с 1742 по 1823 год», повествование доведено только до 1765 года. Том подготовлен к печати самим Словцовым: в феврале 1842 года он написал посвящение, а незадолго до смерти в марте 1843‐го включил распоряжения по поводу книги в завещание[287]. Внося в толстую рукопись последние поправки, Словцов пытался показать, что у большой истории Сибири есть личное измерение. Второй том он посвятил Сперанскому, который в 1823 году был сибирским генерал-губернатором, но что еще важнее, полвека оставался близким другом Словцова, и жизненные пути их во многом совпадали. Хотя второй том завершается событиями 1765 года (сам Словцов родился двумя годами позже), в заключении автор размышляет о том, как магистральный нарратив сибирской истории проходит через факты его собственной биографии. В это размышление вставлено личное воспоминание о сибирском губернаторе Денисе Чичерине. В последние годы его управления Сибирью (1763–1781) Словцов приехал учиться в Тобольскую семинарию. Губернатору Чичерину Словцов отводит место среди «достопамятных мужей»: его правление было «не бумажное, а самое дельное», «столь же величавое, сколь благонамеренное». Историк, пребывавший в последние годы этого правления «в отроческом возрасте», вспоминает о двух случаях, связанных с Чичериным[288]. Первый рассказ – о том, как губернатор, посещая семинарию, ответил на латинское приветствие студентов на том же языке. Второй – «каким образом в его губернаторство оканчивалась вечерняя заря в мае, июне и частию в июле, по отбитии барабана» на Троицком холме[289]. «Усладительное пение из кларнетов и скрипок» символизировало для Словцова не только начало новой эры сибирской истории, но и первые шаги самого автора как сознательного деятеля этой истории.
Примечательна концовка главного труда Словцова. Поскольку уральские приходы входили в Тобольскую епархию, Урал для Словцова «не отделял… Сибирь от России, политически или нравственно» и «не был гранью между государством и колонией»[290]. Однако создание двух сибирских наместничеств вскоре после окончания губернаторства Чичерина стало, по мнению историка, поворотным моментом: «слава Богу, сделало Сибирь недалекою от царя и верховнаго правительства… в умах нашего края нечувствительно отстоялась новая уверенность, показалось, что Урал упал, что между Тобольском и столицей открылась равнина»[291]. Можно сказать, что так империя дотянулась до родной деревни Словцова[292]. В этом городе идеалы империи открываются ее подданным как через дела чиновников, так и в самом городском пейзаже. Именно на этой ноте заканчивается «Историческое обозрение Сибири».
Личный опыт Словцова был важной точкой отсчета для эволюции его взглядов на сибирскую историю. Составляя должностную инструкцию для визитаторов, он утверждал, что говорит «не за себя, а за дело». Вероятно, он имел в виду «дело» не только в узком смысле профессиональной работы, но и в более широком – как «великое дело» Российской империи[293].
Вернемся к той поездке Словцова в Якутск, когда он с грустью видел закрытые школы. Остановившись в Верхоленске, он рассуждал об увиденном по дороге: «Не без размышления смотрит туда и сюда едущий путешественник, когда видит и слышит, как Буряты разноименные посменно являются и исчезают при его пути»[294]. Буряты, в свою очередь, напоминали ему прошлые поездки по Сибири: «Было время, когда у сих прозаических пастухов, к которым нельзя приложить ни одного полустишия из эклог Виргилия, я кочевал целые недели. Ни воззрение на красоты усмехающейся природы, ни летнее, благорастворение воздуха, ни влияние русского соседства, ничто не может доныне тронуть, пробудить их к перемене отвратительного житья. Скорее можно надеяться поднять из-под лав Геркулана целый листок Тацита, нежели успеть провести новый штрих в цепенеющей голове бурята, оседлого по сю сторону Байкала»
