Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [39]

. В составленном Словцовым документе основным требованием значилась необходимость свободы действий визитатора, в том числе в принятии решений. Еще в должности директора иркутских училищ Словцов испытал, что такое ждать приказа из Казани. По его мнению, визитатор должен иметь «собственное право угрозы». Если придется ждать, пока руководство учебного округа одобрит каждое действие визитатора, школы останутся в состоянии «безначальственности», а работе будут мешать постоянные задержки. Ведь университет «в праве будет донесения Визитатора равнять с оправданиями безпечных или не послужных училищных чиновников». Ожидая упреков в том, что он хочет изменить правила для собственного удобства, визитатор Словцов объяснял: «Я говорю не за себя, а за дело»[271].

Хотя взгляд на «просвещение Сибири», изложенный Словцовым в инструкции для визитаторов, можно интерпретировать как результат десятилетней работы в России «Библейского общества», из писем и более поздних трудов Словцова ясно, что историк был искренне убежден в необходимости интеграции светского и духовного образования[272]. В «Историческом обозрении Сибири» главными действующими силами сибирской истории он называл «Православие и Правосудие, неразлучные подруги народного благоденствия»[273]. В заключении же ко второму тому он утверждал, что эти «подруги» уже успели довольно сильно повлиять на жизнь в Сибири, но работа их продолжается: «Но кончится ли когда-либо у Церкви и Правительства сугубая борьба с духом мира, по-видимому побеждаемым и вечно воинствующим, история не вправе предсказывать, как Сибилла»[274].

То, что для Словцова нарратив сибирской истории имел особый смысл, ясно видно и в отсылках к собственному опыту в «Историческом обозрении Сибири». Словцов часто тепло отзывается о своей уральской родине, чаще всего упоминая ее пейзажи, полезные ископаемые и промышленность. Семейные воспоминания появляются гораздо реже и обычно туманны. Например, рассказывая об уральской металлургии, Словцов вставляет следующую сноску: «На Нижнесусанском заводе, да простит читатель эгоизму, я родился в 1767 году. Рассматривая причины своих погрешностей, я иногда покушаюсь спрашивать себя: не стук ли молотов, от колыбели поражавший мое слышание, оглушил меня надолго для кротких впечатлений самопознания?»[275] Столь метафорично Словцов комментирует одновременно и отличие своего образа жизни от более замкнутого существования его предков, и роль «Церкви и Правительства» в том, как изменилась его судьба: вначале эти агенты перемен заставили родителей отправить Словцова в Тобольскую семинарию, а затем открыли для него карьерные перспективы[276].

Большой нарратив сибирской истории, каким его видел Словцов, в какой-то степени определил и его взгляд на историю своей семьи. Берега реки Нейвы, на которых вырос автор, для него усеяны «перстию моих предков, которые за рубеж Урала первые перенесли Руския письмена и Евангельское просвещение»[277]. Но из приведенной выше сноски видно, что Словцов и сам понимал: просвещение для него стало возможно только вдали от семейного очага. С возрастом он все более увлекался позитивной ролью империи, которую исследовал в «Историческом обозрении Сибири». Вероятно, он также стремился включить в этот большой нарратив и собственную семью[278].

В «Историческом обозрении…» уральская родина Словцова показана как перевалочный пункт перед заселением Сибири: «Это пространство, само собою после насаждавшееся людьми, было рассадником для распространения русской населенности за Енисеем»[279]. Урал для Словцова – сердце «старой Сибири», в которой важную роль он отводит устюжанам и среди них видит своих предков. Именно устюжане, по его мнению, и помогли сделать Сибирь российской: «Сибирский говор есть говор устюжский, подражатель новгородский. Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована все устюжанами и их собратией, говорившею тем же наречием. Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков, посадских, соорудили нам храмы и колокольни, завели ярмарки, установили праздники Устюжских Чудотворцев, вошли как хозяева в доверенность у инородцев, скупали у них мягкую рухлядь на табак, на корольки и топоры, а к ним привозили серебряные кресты, перстни, запонки, финифтяные табакерки и прочие щепеткие изделия своей работы. По какому-то жребию единообразия, даже казачьи команды пополнялись из таких городов, где говорили тем же наречием. Стефан Великопермский, по плоти устюжанин, низлагая с 1383 по 1397 г. идолов Угры и Печоры, пермяков и зырян, кажется, с берегов Выми благословил путь к востоку своим землякам, даже до Баранова, перенесшего устюжскую образованность на берег Америки»[280]. Словцов завершает отступление о роли выходцев из Устюга в сибирской истории гиперболой: «Без устюжан в Сибири не обойдется некакое дело»[281].

Если Сибирь для Словцова – страна, возникшая из «многочисленных зародышей», то устюжане – лучшие из них. «Старая Сибирь» тем самым противопоставлена Иркутской губернии, которая «во многих отношениях общественного благоустройства далеко отстала против старой Сибири»