Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [38]
Словцов полагал, что придет время, когда бессмысленно станет говорить о какой-то отдельной сибирской истории. Это соответствовало его взглядам на историю в целом: «Если время для человека есть прогрессия опытов, а не выкладка мгновений протекших, то история должна быть знанием не обыденных происшествий, а опытов изведанных, опытов, выражающих истины, раскрытые среди известной страны. Отсюда выходит разность между летописью и историей, отсюда рождается еще вопрос: всегда ли Сибирь, доныне продолжающая свои летописи, будет иметь отдельную историю?»[258] На свой собственный вопрос Словцов ответил в предисловии ко второму тому «Исторического обозрения…»: «…история Сибирская есть добавка к Русской… Не трудно предвидеть время, когда законодательство и образованность умственная, поравняв Сибирь с Россиею, тем самым закончат отдельность здешней истории»[259].
В этой телеологической перспективе следует рассматривать и словцовскую периодизацию сибирской истории. Рассказывая читателю о том, что правительство относилось к Сибири с все возрастающей «заботливостью», Словцов указывал, что, по сути, вся история Сибири – это «летопись правительственной опеки над страною, так сказать, несовершеннолетнею»[260]. По мнению историка, государство не сразу осознало, в чем состоит его роль: «промышленность звериная познакомила Россию с северною полосою Восточной Азии», она «заманила Россию в Сибирь». «Правительство, – пишет Словцов, – с лишком полтора столетия, не иначе как по частной идее усвоения промышленности, управляло судьбою сей страны, не вдруг обратившей на себя лучшее воззрение»[261]. Таким образом, в первый (1585–1662) и второй (1662–1709½) периоды сибирской истории, по Словцову, главной задачей, реализовывавшейся здесь, был сбор ясака: в первый период – в основном «наобум», а во второй – все чаще «по направлениям начальств и самого даже правительства»[262]. В третий же период истории Сибири (1709½–1742, от Полтавской победы до восхождения на престол Елизаветы Петровны) возникли новые формы государственной опеки: «а) заботливость о распространении просвещения христианского и учебного, б) заботливость об улучшении образа управления, в) заботливость об умножении металлов извне и о домашнем распространении заведений металлических, г) заботливость об обеспечении сухой сибирской границы и об узнании границы приморской»[263]. Даже если какие-то из них были не во всем и не всегда эффективны, полагает Словцов, все виды «заботливости» способствовали переменам в регионе: «Народный характер русского поколения, некогда самовольный, дерзкий, необузданный, смягчился от частых наборов, налогов и от самих притеснений местной власти, то воинской, то воеводской. Замечаемые ныне в народе молчаливость и кротость есть плод практической школы»[264]. В четвертый период (1742–1765, от начала правления Елизаветы до разделения Сибири на губернии) все эти формы сохранялись и гуманизировались: «Законодательство, после милосердной отмены смертной казни, после отмены истинно бессмертной, становилось от времени до времени человеколюбивее и великодушнее»[265].
Итак, для Словцова магистральный вектор сибирской истории состоял в том, чтобы расширять представление о роли государства в этом регионе – и особенно в том, чтобы постепенно переходить от узкокорыстных целей к пониманию общего блага. Этот процесс не мог совершиться быстро: «Всеблагое Провидение постепенно ведет людей, племена и народы чрез цели частные, общественные и государственные к целям своего высшего порядка. Не вдруг, конечно, могло статься, чтобы Россия, предназначенная к духовному и потом умственному восхождению, осветила тьму северо-восточного материка»[266]. Расстояние между Сибирью и столицей превратило ее в «безгласную область», где чиновники могли почти бесконтрольно злоупотреблять властью: «воля человеческая вместо того, чтобы стремиться к уменьшению зол, нередко уносится в особенные беспорядки в дальнем краю, где она не подозревает надзора»[267]. Но и критикуя эти нарушения, Словцов не терял надежду на то, что история Сибири идет правильным путем. Он сравнивал тех, кто был объят «своеволием», с теми, кто честно служил государству, или действовал в соответствии с «промышленническим духом». «Верный слуга государя и государства» воевода А. Ф. Пашков заслужил похвалу Словцова своим «благоразумием», которое в XVII веке оказалось столь важно для укрепления российской власти над землями вокруг Иркутска и их жителями[268]. Полной противоположностью ему для Словцова был знаменитый Е. П. Хабаров, чьи экспедиции вниз по Амуру казались историку продиктованными исключительно корыстью: «Этот необыкновенный посадский, необдуманными обещаниями увлекший легкомысленного воеводу, по сие время не усчитан в уронах, в бедствиях, какие он нанес краю, всей Сибири и даже государству… при всеобщей неурядице, господствовал один дух ясака и грабежа»[269].
Стоит обратить внимание и на то, как эта картина сибирской истории выглядит на фоне собственной карьеры П. А. Словцова. Представляя историю как нравоучительный рассказ, в котором честные агенты империи сталкиваются и борются как с трудностями службы в отдаленном регионе, так и с сослуживцами-стяжателями, Словцов опирался и на собственный опыт. Находясь на службе Министерства народного просвещения в Сибири в 1810–20‐е годы, он часто имел дело со своеволием учителей. Размышлять об этих проблемах Словцову довелось в 1820 году, когда попечитель Казанского учебного округа попросил его составить должностную инструкцию для только что созданного поста визитатора всех сибирских училищ. Инструкция должна была «определить а) цель и способы просвещения Сибири, свойственныя ея положению б) обязанности Византатора и отношения его к [Казанскому] Университету и Попечителью»
