Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография - [37]

В своих трудах Словцов нередко откровенно рассказывает о своей необыкновенной судьбе. Стиль его довольно странен: от настоящего он легко переходит к прошлому или будущему и обратно, а среди сухой хроники и статистических таблиц могут попасться лирические отступления[244].

Появившиеся после ссылки в Сибирь размышления о сибирской природе и геологии у Словцова часто связаны с тщетой всего предпринимаемого человеком. Описывая свои впечатления от Оби в 1810 году, например, он писал: «нельзя было без забывчивости смотреть на пучину, повелительно текущую и шумною гармониею, заглущающую все – и разговор и хохот. Так празднуют, думал я, свои именины (курсив Словцова. – Прим. авт.) большия реки! Я слышал как Екатерина Законодательница торжествовала Свое Царское двадцатипятилетие. Я видел, как великолепная столица Александра торжествовала первое свое столетие. Я читал, как Рым[245] праздновал при Августе новое, по повелению, столетие»[246]. В этих стоических размышлениях, несомненно, отразилась мизантропия Словцова, лишившегося карьеры в Петербурге.

В последующих работах Словцов уделял больше внимания победно-позитивному повествованию об истории империи. В 1834 году вышли в свет его «Прогулки вокруг Тобольска» – книга, жанр которой Словцов сам определил так: «перевязь чувств и усмотрений, с прибавкою сведений местных»[247]. Описать Тобольск во всех «микроскопических подробностях» ему было важно не потому, «что он поставлен Сибирским Учреждением во главу Западной Сибири, а для того, что в нем я первоначально учился Латинской Грамматике и Риторике»[248]. Латинский здесь упомянут не просто так: знание языка дало Словцову ключ к римской истории, а она стала одним из главных источников его идей. В предисловии к другой работе он с грустью отмечал популярность древнегреческих авторов у своих современников: «В Греции не было общности, как в Римской республике, не было такого средоточия, как Рим, эта пучина, к которой Римляне за одно неслись силами и духом, в которой они шумели, блистали и под час тонули, но тонули всегда с воззрением на город единственной»[249]. В Греции были «философы и секты, но нет политическаго просвещения»[250]. И сама греческая история для Словцова была слишком локальной для того, чтобы служить образцом для российских читателей: «Чтож тут важнаго, что поучительнаго для Рускаго, в политическом разуме Истории?»[251] И напротив, римская история вдохновляла своим имперским характером.

«Историческое обозрение Сибири» оказалось во многом непохожим на более ранние труды Словцова. Своему другу, сибирскому романисту И. Т. Калашникову, он объяснял, что для этой книги нужна «строгость, а не фантазия» и что работа над ней была совсем не похожа на сочинение исторического романа вроде тех, что писал его друг: «Нет, сударь, от истории требуют всевозможной верности… Я хочу только передать верныя сведения о Сибири»[252]. В итоге получился очень плотно написанный двухтомный обзор, полный списков, статистики и обширных цитат из «Полного собрания законов». «Строгость», которой так гордился Словцов, видна в пронумерованных абзацах текста и в почти комически точных названиях разделов в предложенной периодизации сибирской истории, например «Период II: с 1662 до 1709 ½ = 47 ½ лет».

И все же Словцов-историк не был так строг, как ему бы хотелось. Как и в предыдущих трудах, в «Историческом обозрении Сибири» много высокопарных рассуждений о том, в чем Словцов видел благотворный переход от не связанных друг с другом территорий к единому пространству под властью империи. В предисловии к первому тому он предлагал «охотникам до азиатских одежд и обычаев» отложить эту книгу, а остальным читателям «не ожидать от нас сказок об истории татарской»[253]. Заявляя, что его цель – «следить за русским устройством в Сибири», Словцов пояснял, что история Сибири «выходит из пелен самозабвения не ранее, как по падении ханской чалмы с головы Кучумовой»[254]. Хотя коренные народы Сибири вызывали у него любопытство и в тексте он мог выразить сочувствие им (например, описывая их «твердую встречу» с «духом ясака и грабежа»), но в нарративе о Сибири Словцов не отводит им места в качестве самостоятельного актора[255]. Рассуждая в целом о коренных народах Сибири, он характеризует их следующим образом: «Такая хаотическая смесь, если почтить татар исключением, смесь дикарей, существовавших звероловством и рыболовством, болтавших разными наречиями, следственно и принадлежавших разным странам и племенам, коих отчизны и места ими забыты, дикарей, скитавшихся за добычами по угрюмым ухожам, любивших, однако ж, ратную повестку сзыва, чувствительных к радости мщения, но неустойчивых, имевших какую-то связь с поколениями смежными, но вовсе не знакомых с понятиями порядка общежительного – эта сволочь человечества, скажите, не сама ли себя осудила на все последствия твердой встречи»[256].

И все же Словцов признает, что в его версии сибирской истории приглушены страдания коренных народов, подвергшихся русскому завоеванию. Отмечает он и то, что имперские проекты часто оказывались для Сибири серьезным бременем – от петровских рекрутских наборов, ударивших по деревням, до обеспечения провизией научных экспедиций, которое было столь тяжело для якутов. Но когда речь шла о создании нового, затраты отходили на второй план. О победе Петра под Полтавой Словцов писал так: «…история постыдила бы свой сан, опорочила бы перо, если бы… вздумала сетовать о жертвах. Жертвы, труды и народные испытания велики, невозвратны, но они принесены на святой жертвенник отечества»