Разум - [26]

Садясь в автобус, шедший до Лугачовиц, я был печален. Но и меня не обошли модные чувствования нашего века: минуту спустя печаль сменилась яростью. Я сидел сзади и ждал, сколько же людей еще набьется в автобус и не придется ли кому уступить место. Рядом со мной сидела девочка лет четырнадцати — она молча глядела в окно, никого не замечая. Наконец автобус тронулся — я вздохнул и спросил девочку, не открыть ли окно. Девочка оказалась глухонемой. Но поняла мое желание и отворила окно сама. Вскоре речью пальцев заговорили с ней двое мальчиков, до сих пор тихо сидевших передо мной. Потек особый молчаливый разговор. Сначала он мне казался уродливым, потом смешным, а под конец — нормальным. Без устали разговаривали они так до самой Миявы. Мы подружились. Мальчики не владели языком жестов в таком совершенстве, как девочка. Они читали журнал и, если чего-то не понимали, спрашивали ее. Было трогательно смотреть, как они водили пальцем по картинкам и переглядывались, кивали головой или решительно поднимали палец в воздух. Дали и мне посмотреть свой журнал. Чтобы не обидеть их, я внимательно проглядел его — это был военный журнал со множеством снимков машин и оружия. Я приложил руку к виску — так, как отдают честь солдаты. Мальчикам понравилось, они тут же повторили этот жест. Потом я показал им свой фокус с отрыванием пальца. Мальчики пришли в восторг. Сели рядом, чтобы посмотреть, как я это делаю. Девочка смеялась до слез. Детей сопровождал мужчина, наверно отец девочки. Видимо, рад был, что я играю с ними. Но мой фокус ребята повторить не смогли. Я показал им более легкий, который, немного потренировавшись, вполне можно осилить.

Когда в Мияве родители разбирали детей, мальчики показывали на меня, дергали родителей и заставляли махать мне. Девчушка погрозила мне пальцем — это был скорей такой экивок, словно она хотела сказать на прощание: «Смотри за пальцем! Как бы тебе его и вправду не оторвали!»

Гористым краем мы приехали в Южную Моравию.

На водах было красиво, но печально. На каждом дереве лежала печать заботы и любви садовника, дорожки были разумно переплетены, чтобы никому не повадно было топать по прелестному газону.

В день моего приезда леса по обеим сторонам долины стояли черно-зеленоватые, а двадцатого мая, когда уезжал, все вокруг зазеленело, и листья буйно трепетали на непрестанном весеннем ветру.

Уже на третий день я не на шутку заболел — врач определил это как катар верхних дыхательных путей. На стуле сохла пропотевшая рубаха, я глотал суперперин и пил теплую воду. Ходил только на обед, а весь день метался между сном и явью. Мой сожитель ворчал, считая, что у меня грипп, ужасно боялся заразиться, так как нашел себе непременную курортную подругу и изо всех сил старался быть в форме. В комнате он появлялся только перед сном, тут же открывал окно и всячески давал понять, что даже видеть меня ему противно.

А я мстил ему тем, что будил всякий раз, как только раздавался его храп.

Но мы оба были достаточно рассудительны и, поняв наконец, что наши размолвки напрасны, что мы только травим себя, решили подружиться. Мы блюли порядок и чистоту — прежде всего это касалось моих рубах и пижам, — словом, всячески потрафляли друг другу. Когда я выздоровел, сосед, забыв о своей неприязни, повел сочные мужские разговоры об особах противоположного пола. Выяснилось, что у нас весьма сходные взгляды — или, вернее, так: каждый из нас сумел приспособить свои взгляды к взглядам соседа, то есть оба старались быть пристойно-снисходительными.

Соседа восхищало прежде всего то, как быстро я сблизился с компанией женщин, играя с ними в карты. Когда компания после отъезда большинства дам распалась, я вдруг остался только с одной. Это милое создание, чуть старше моей дочери, вынуждено было слушать, как я несу всякую околесную, как выставляюсь…

За неимением иных возможностей и я оказался хорошим собеседником.

Однажды, зевнув, девушка сказала:

— Люди смотрят на меня и думают, что же она делала всю ночь, коли так зевает, а на самом деле я спала как убитая.

— Я тоже, — кивнул я.

Однако этот намек на некое ночное действо я оставил без внимания. И продолжал свои разглагольствования, которые девушка время от времени прерывала улыбкой. Надо сказать, она тоже была мастерицей рассказывать всякие истории, которые вовсе не казались благоглупостями. Она сетовала на свою прежнюю жизнь, на свое здоровье — беспокоили ее больные бронхи и суставы. Я же делал ей комплименты, говорил, что она очень красива и что быстро выскочит замуж. Только надо опасаться всяких негодяев, что не прочь обвести ее вокруг пальца. (Себя я, конечно, не причислял к их числу, но, будь я посмелее и поувереннее, я бы тоже рискнул сыграть эту роль.) Я объяснял ей, как тяжело писать сценарий. Это понятно, сказала она, ведь это сложная работа. Я бы мог, продолжал я, написать сценарий о женатом мужчине, который находит на водах молодую подругу, обещает жениться на ней, соблазняет ее, а потом…

— Бросает, — прервала она.

— Нет, убивает. Если бы он бросил ее, это было бы в порядке вещей. Такое зрителя бы не захватило, — ответил я, но был рад, что девушка подтвердила мой принцип писать простые истории.