Разруха - [124]

К моей радости, мое место оказалось у окна, рядом села молодая женщина, кажется, в такой же белой вычурной шляпке, как у Вероники. Шляпка удивительно ей шла, кружевные поля прикрывали глаза, создавая прелестное впечатление чего-то ускользающего, какой-то тайны, которую хотелось разгадать. Мне стало жаль, когда она ее сняла, разрушив волшебство, и положила в верхнюю багажную сетку. Темнело. Запахи большого города, жареных кебабов и вокзала были мне хорошо знакомы по сотням поездок в провинцию, предвещавших некогда приключения и скуку. Катарина улетела, наверное, навсегда. Моя соседка развернула газету и углубилась в чтение.

— Знаете, а у моей жены точно такая же шляпка, — неожиданно для себя сказал я.

Она глянула на меня своими темными удивленными глазами и кивнула, совсем как Вероника.

— Но она выглядит в ней смешно…

— А как в ней выгляжу я? — голос был низким, грудным, но в чем-то схожим с голосом Вероники.

— Так, словно в вас сокрыта вся загадочность мира… как бы это сказать… вся поджидающая вас неизвестность.

— Вот видите, — ехидно перебила она меня, — если бы я была вашей женой, частью привычного окружения, вашего быта, наверное, и я показалась бы вам смешной.

— Но вы и в самом деле похожи на мою жену, — сказал я. Серьезность и удивление, прозвучавшие в моем голосе, ее рассмешили.

— Только она старая и уродливая, да?

— Она прекрасна, просто красавица, не гневайтесь, просто я…

— Да какой тут гнев, я еду в Созополь.

— В свободу Созополя, — уточнил я.

— О, свобода… — неопределенно произнесла она, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Мы выезжали из Софии, автобус летел по пловдивскому шоссе, за окном стемнело, справа мелькали огни окон панельных домов квартала «Молодость».

— Катарина… — произнес я вслух.

— Простите? — женщина открыла глаза и улыбнулась.

— Сегодня я проводил дочь в Америку, — сказал я, — она сбежала от меня и от всего этого.

— О, значит, вы счастливчик, — пробормотала она, потягиваясь. Газета соскользнула с ее колен, и я снова увидел ноги Вероники.

— Какое тут счастье… мне грустно и страшно.

— Вы эгоист, как все мужчины. Уверена, вы тоскуете не по ней, а по себе.

— Обе мои дочери сейчас в Америке, — смущенно уточнил я.

— Значит, вы не просто счастливчик, а баловень судьбы. Судьба вам благоволит.

— Вы правы, раз я еду в Созополь с вами.

— О, не нужно банальностей, вы выглядите интеллигентным человеком.

Я не собирался за ней ухаживать, тоска по зеленым окнам в квартале «Молодость» притупила мой инстинкт. «Вот мы все и разъехались», — подумал я. Равномерный гул автобусного мотора и вынужденная неподвижность подталкивали к самосожалению. Моя соседка снова задремала. Я заметил, что почти каждую фразу она начинает протяжным и милым возгласом «О!», не означавшим согласие или отрицание, а скорее бывшим продолжением ее самой, присущего ей неизменного удивления. В ночном мраке ее медно-русые волосы казались темными, карие глаза в темноте могли сойти за синие, она ужасно напоминала мне Веронику пятнадцатилетней давности, казалось, что это мы с Вероникой, помолодев на пятнадцать лет, едем в Созополь.

Я предложил ей жвачку «Орбит» без сахара. Она отказалась. Мы познакомились. Имя у нее было роковое — Лора[47].

— К сожалению, я не Пейо Крачолов, — я задержал ее руку в своей, кожа у нее была нежная и прозрачная, казалось, она светилась.

Мы разговорились. Она оказалась преподавателем литературы Благоевградского университета, но жила в Софии. Следила за статьями Вероники в газете «Культура», ей нравились «их нетривиальность и прозорливость», она прочла и мой последний роман, «мои студенты тогда вас очень хвалили». Лора тоже была убежденной феминисткой, но меня это, кто знает почему, не оттолкнуло, скорее — нас сблизило. Мы с ней обсудили книги Вирджинии Вулф и Симоны де Бовуар, так сказать, начало начал, эстетическую сторону женской строптивости.

— О, вы знакомы с теорией постмодернизма, — удивилась она, — это тема моей будущей диссертации.

Проехали Стара-Загору, автобус остановился на полчаса у придорожного ресторанчика. Мы зашли внутрь, я заказал себе водку, она — кока-колу и кофе. В этот поздний час заведение пустовало, бармен дышал на бокалы, полировал их сухой салфеткой и выстраивал на стойке бара перед собой. Чувство запустения в этом ресторанчике и кошка, кружившая под столами, предрасполагали к беседе. Я почувствовал, что Лоре трудно молчать.

Давно заметил, а работа на «телефоне доверия» это лишь подтвердила, что человек любит делиться наболевшим. Иногда. И беспричинно. Обсуждение проблемы, кажется, делает ее менее значительной, рассеивая ноющую в области солнечного сплетения тоску. Постоянно разговаривая о чем-то важном в нашей жизни, мы, в сущности, его забываем. Скука долгой поездки усиливает подобные желания. Легко и удобно делиться сокровенным с близким человеком. Или с совершенно незнакомым, зная, что вы скоро расстанетесь, словно он лишен памяти. Исповедуясь перед незнакомцем, вы сохраняете анонимность и, рассказывая ему о себе, по сути, говорите сами с собой.

Наш автобус остывал у дороги. Лора ушла в туалет, я, не спрашивая, заказал ей водку. Она сделала глоток, ее глаза приобрели цвет черной вишни. Почувствовав, что ей нужно выговориться, я умолк. Она, поколебавшись, торопливо рассказала мне о том, что у нее двое детей, мальчик и девочка, которые сейчас остались у бабушки, живущей в провинции, что три месяца тому назад она окончательно рассталась с мужем. Он — специалист по компьютерам, раньше его ценили на работе, но после того как закрыли компьютерный завод в Правеце, остался без работы и запил.