Размышления аполитичного - [7]
Однако даже от того, кто не разглядел этого давно, лет десять-пятнадцать назад, сегодня уже не может укрыться, что молодой век, двадцатый, яснее ясного обнаруживает намерение пойти по стопам именно восемнадцатого, а не непосредственного своего предшественника. Двадцатый век знать не хочет характер, устремления, главное настроение века девятнадцатого, проклинает его род правдивости, его слабоволие и покорность, печальное безверие. Двадцатый век верит, по крайней мере учит, что нужно верить, и тщится забыть всё, что «известно о природе человека», дабы приспособить его к своей утопии. Он грезит о «человеке» вполне во вкусе dix-huitième[12]; он не пессимистичен, не скептичен, не циничен и — последнее даже менее всего — не ироничен. Двадцатый век очевидным образом полагает, что его дух как раз и есть дух, «поставленный на службу желательности», дух социальной, гуманистичности. Разум и сердце: они снова в самых верхних строках лексикона времени; первый как средство доставления «счастья», второе как «любовь», «демократия». «Покорности действительному» — ни следа. Вместо этого активизм, волюнтаризм, мелиоризм, политицизм, экспрессионизм, одним словом — господство идеалов. А искусству полагается пропагандировать реформы социального и политического характера. Если оно сопротивляется, на него тотчас навешивается ярлык нелицеприятный (эстетизм), полемичный (прихлебательство). Такая новая раздражительность — вовсе не следствие войны, хотя под воздействием войны она, несомненно, резко усилилась. Ни звука больше о гегелевском «государстве» — на повестке дня снова «человечество», ни звука о Шопенгауэровском отрицании воли — дух и есть воля, коей суждено воздвигнуть рай. Ни звука о гётевском этосе просвещённости — кругом сплошное общество! Политика, политика! Что же до «прогресса», по поводу которого фаустовская парочка героев Флобера[13] пришла к столь язвительному выводу, то для того, кто желает «иметь вес», прогресс — догма, а вовсе не blague… Всё это вместе — «Новый пафос»[14]. Он сочетает в себе чувствительность и жёсткость, он не «человечен» в пессимистически-юмористическом смысле, он прокламирует «решительную любовь к человечеству». Нетерпимый, максималистичный, полный французской риторической ярости, он сыплет оскорблениями, оставляя всю нравственность за собой, хотя некоторые — в конечном счёте имея на то своего рода право, — возомнили, видите ли, будто и до провозглашения господства добродетели жили не вовсе шалопаями, не просто ради удовольствия, и могут поддаться соблазну ответить, как Гёте ответил на упрёк патриотизма: «Каждый делает, что может, в зависимости от того, чем одарил его Господь. […] Позволю себе сказать, что в делах, для коих предназначила меня природа, я не давал себе покоя ни днём ни ночью, ни разу не позволил себе передышки, а вечно стремился вперёд, искал, трудился, сколько хватало умения и сил. Если каждый сможет сказать о себе то же, дела наши не так уж и плохи»[15].
Что касается меня, то в последующих записях, то там, то сям, я старался прояснить для себя, в какой степени сам связан с новым, в какой степени и во мне есть нечто от)той «решительности», этого отказа от «непристойного психологизма» ушедшей эпохи, от её рыхлого, не укладывающегося пи и какую форму tout comprendre[16], словом, от воли, которую можно, конечно, называть антинатуралистической, антиимпрсссионистической, антирелятивистской, но которая как в художественном, так и в нравственном всё же была волей, а не одной лишь «покорностью». Это почто выявилось во мне довольно отчётливо — не из потребности примкнуть, а просто потому, что, дабы уловить голос времени, пришлось всего-на-всего прислушаться к голосу внутреннему. Почему же тем не менее мне было суждено рассориться с новым, почувствовать себя им отторгнутым, отвергнутым, оскорблённым и
