Размышления аполитичного - [9]
В наследии Ницше обнаружилось полное невероятной интуиции определение «Мейстерзингеров». Оно гласит: «Мейстерзингеры»: противоположность цивилизации, немецкое против французского». Запись бесценна. В ослепительной вспышке гениального постижения здесь в миг предстаёт противоположность, над которой бьётся вся эта книга, противоположность, которую из трусости часто отрицали, оспаривали и которая тем не менее есть бессмертно истинная противоположность между музыкой и политикой, между немецкостью и цивилизацией. Немецкость неохотно признаёт эту противоположность, видя в ней факт умонастроения, что-то душевное, не проникшее в разум и потому неагрессивное. В цивилизации же она стала политической ненавистью. Могло ли быть иначе? Цивилизация — насквозь политика, сама политика, и потому её ненависть может быть лишь политической, не может тут же не превратиться в политическую. Политический дух как демократическое Просвещение и «человеческая цивилизация» — антинемецкий не только психологически, он неминуемо враждебен всему немецкому и политически, где бы пи царил. Это определило и позицию его внутри немецкого приверженца и пророка, который призраком скитается по страницам этой книги под именем литератора цивилизации. Историческая наука объяснит, какую роль в духовной подготовке и фактическом развязывании мировой войны, войны «цивилизации» против Германии сыграло интернациональное иллюминатство, мировая масонская ложа (исключая, разумеется, ничего не подозревающих немцев). Лично у меня в этом отношении и прежде обнародования каких-либо данных сложилось ясное и непоколебимое убеждение. Сегодня уже нет необходимости утверждать, а тем более доказывать, что французская ложа, к примеру, политична до полного тождества с радикальной партией, той радикальной партией, которая, собственно, и стала во Франции рассадником и питательной средой духовной ненависти к Германии и немецкому естеству. Ненависть к Германии подпитывает даже не nouveau esprit[18] молодой Франции; тот тоже сегодня воюет с нами, но для него мы враг, которого он уважает. Врагом Германии в самом духовном, самом инстинктивном, самом ядовитом, самом смертоносном смысле стал «пацифист», «праведник», «республиканец», ритор-буржуа и fils de la Révolution[19], этот прирождённый активист трёх пунктов (Свободы, Равенства, Братства); именно с его словом и волей, словом и волей того, кто манипулирует «Новым пафосом» в духе «человеческой цивилизации», немецкий представитель политического духа в четырнадцатом году, недолго думая, объединил своё слово и волю, именно на его отвратительном арго заговорил, как, собственно, говорил всегда. Повторяю: он был единомыслен не с пристойной, по-рыцарски уважительной враждебностью по ту сторону границы, не с nouveau esprit, который в духовно-нравственном смысле, по большому счёту, симпатизирует Германии, а с политическим, ядовитым врагом, основателем и акционером «d'un journal, qui répand les lumières»[20]. Последний и был его героем, его победы желал наш литератор, его вторжения в Германию жаждал, и всё правильно. Триумф одного «мировоззренческого», по слову Макса Шелера, милитаризма над другим имел бы немного смысла; молиться полагалось о победе пацифистски-буржуазного «утилитарного» милитаризма (с чёрными армиями[21]) над «мировоззренческим»; и тут-то, если не раньше, наши взгляды — взгляды политического неопатетика и мои — разошлись; противоположность между нами под натиском времени обострилась, поскольку какие-то привязанности моей сущности-бытности привели к тому, что я возжелал победы Германии.
Чтобы объяснить, извинить это желание в немецкой среде, приходится прилагать все мыслимые старания. В стране кантианской эстетики прежде всего полагается напирать на то, что победа Германии нам «безразлична». Я не брутальный юнкер, не индустриальный магнат, не обременённый капиталом социал-империалист. Для меня немецкое господство в торговой сфере не вопрос жизни и смерти, я даже испытываю оппозиционные сомнения в немецком призвании к большой политике и имперскому бытию. Для меня тоже в конечном счёте речь идёт о духе, о «внутренней политике». Я душой болею за Германию не как за политическую конкурентку Англии в борьбе за власть, а как за духовную её соперницу; что же до немецкого поборника «человеческой цивилизации», то меня довольно быстро встревожила, внушила страх, ненависть и чувство протеста не столько его политическая враждебность немецкому, сколько душевная антинемецкость, тем более что и для него «внутренняя» политика довольно быстро опять обошла «внешнюю», враждебность немецкому отступила, точнее, отслоилась перед лицом антинемецкости, обнажив её ядро. Его враждебности скоро не на что стало надеяться: военное вторжение войск цивилизации в Германию успехом не увенчалось. Но он, и по некоторой даже иллюзии права, продолжал возлагать надежды на вторжение духовное — возможно, самое мощное и масштабное
