— Слушай, Анка! — Голос мой сорвался от волнения. — Если он оскорбит твое достоинство, унизит честь — бей его наотмашь нещадно, не раздумывая, бей чем попадет — кастрюлей, половой тряпкой, утюгом, поленом, всем, что пригодно для нанесения удара! И ты сохранишь в себе человека, Анка. И его остановишь на пути к скотству. Культура начинается с уважения и, если хотите, с поклонения женщине.
Анка недоуменно замигала, даже подалась к Трифону, словно ему грозила oпacность.
— Что это ты, Алеша? Зачем ты так?..
Трифон вскочил, руки вскинулись к голове,рыжие пряди потекли между пальцев.
— Черт вас знает, болтаете всякую ерунду, словно Анну не знаете! Она только с виду несерьезная — смешки да ужимки. На самом деле она вся в крючках и иголках — не подступишься! Вобьет в голову все, чему вы ее учите, — житья не будет... — Он подступил ко мне вплотную. Желтые глаза его свирепо метались. — Что тебе надо? — крикнул он хрипло. — Что ты суешься везде со своими проповедями? Тебя просят? Женись и жене своей читай лекции, как применять полено в семейной жизни! Мы в наставлениях не нуждаемся. Понял? И вообще — убирайся отсюда к чертовой матери! Не хочу я жить с тобой в одной комнате. Ненавижу!.. Да, да. Всех умников ненавижу!!! И работать с тобой не хочу, не буду! Еще учить его!..
— Трифон, не забывайся, — сказал Петр Гордиенко таким спокойным тоном, словно между нами ровным счетом ничего не происходило, — должно быть, привык к подобным вспышкам.
Трифона оттеснила от меня Анка.
— Еще одно слово — и я уйду, — сказала она звонко и раздельно: она отталкивала Трифона к стене, упираясь руками в его выпуклую грудь. — Уйду и никогда не вернусь.
— Оставайся, Анка, — сказал я. — Уйду я.
— Алеша! — крикнула Анка. — Разве ты его не знаешь! Трифон, извинись сейчас же. Скажи, что ты дурак.
Трифон, склонив голову, потоптался на месте.
— Я не дурак, — проворчал он мрачно. — Это они считают, что я дурак...
— Извинись, прошу тебя...
Трифона выручил прокатившийся по коридору глухой шум, топот ног, срывающийся крик тети Даши.
Мы выбежали из комнаты и протолкались в дальний конец коридора. Там, окруженная толпой парней, стояла комендантша. Ее лицо устрашало своей свирепостью. Мужской мертвой хваткой она держала за грудки парня с окровавленным носом.
— Ты куда полез? Налил глаза и не разбираешь, где что? Вот и получил. И поделом тебе!
Парень кривил губы, плакал по-пьяному глупо и безобразно, неразборчиво мямлил, грозя кому-то.
— Поделом! Я ему покажу!.. Я ему...
Тетя Даша теснила его в сторону комнаты, где он жил. Парень куражливо упирался, повторяя угрозы.
— Не трепыхайся, — пригрозила тетя Даша. — Дам разик — и ноги отнимутся! Стоишь, так ляжешь. — И скомандовала ребятам: — Уложите его на койку. Трепыхаться начнет — свяжите.
И несколько сильных рук стремительно сдавили парню локти. Он, как бы сразу протрезвев, сдался:
— Не надо, тетя Даша. Сам пойду. Лягу, честное слово, лягу...
Пьяного втолкнули в комнату, швырнули на кровать.
— Проспись, — сказала тетя Даша и, удаляясь, ударила ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль.
В красном уголке общежития буквой «П» были составлены столы, принесенные сюда изо всех комнат.
Свадьбу Анки и Трифона справляли в складчину. Они сидели в центре, растерянные, как бы застигнутые врасплох. Рядом с Трифоном сидела тетя Даша, рядом с Анной — Петр Гордиенко.
Анна все-таки заставила Трифона извиниться передо мной. Большой, взлохмаченный, виновато выпятив губы, он пробурчал невнятно и смущенно;
— Ну что я тебе сказал такого обидного? Подумаешь, недотрога! Не сердись. Ну, ударь, если хочешь! Только пойдем. Без тебя Анка не сядет за стол, честно говорю. — Он втолкнул меня в красный уголок и усадил рядом с Петром.
Между мной и Петром втиснулся Валентин Дронов из треста, вертлявый и чрезмерно оживленный. Бодренькая улыбочка не сходила с его губ. Кончик тонкого носа разделен чуть заметной полоской.
Два года назад он прибыл из деревни, где состоял в колхозе счетоводом, и поступил в бригаду Гордиенко. Но мастерством кладки кирпича он так и не овладел. Умел играть на баяне, петь песенки, веселить ребят и выступать на собраниях с громкими речами. Эти качества он использовал на все , триста процентов. Его назначили в общежитие «культурником». Затем перевели в трест, а там, по нерадивости и в спешке, избрали секретарем комитета комсомола. Ребята знали его, по выражению Трифона, как облупленного, относились к нему несерьезно, с молчаливой издевкой: «А ну, отчубучь что-либо веселенькое...» Но он никогда этого не замечал. А не замечать, как относятся к тебе окружающие, — признак ограниченности.
Глухой гул наполнял помещение. Ребята и приглашенные из соседнего общежития девушки смиренно поглядывали на бутылки, на скромные блюда — терпеливо ждали.
Тетя Даша вздохнула с грустью:
— И я когда-то сидела невестой на этом месте. Давно...
Дронов подмигнул Гордиенко:
— Приступим? — И подал команду; — Наливайте!
И сразу над столом замелькали руки. В прозрачной влаге, льющейся из бутылок, запрыгали огненные зайчики.
Я попросил Петра:
— Скажи что-нибудь.
Дронов суетливо обернулся ко мне;
