Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана - [173]

— Поняла!

— Деньги нужны?

— Нет. У меня достаточно.

Я воспользовался платной телефонной будкой в холле «Западной гаврани», чтобы позвонить по незарегистрированному номеру Стеббера. Тот же самый, по-прежнему холодный голос сказал:

— Да?

— Это снова я, красавица. Чуть выбился из расписания.

— Сэр, тот господин, о котором вы спрашивали, будет рад встретиться с вами в баре на террасе отеля «Тампа» в пять часов.

— А не могли бы мы встретиться сейчас, раз уж я здесь?

— Здесь?

— В «Западной гаврани», милая. В холле.

— Будьте добры, сэр, подождите минутку у телефона.

Это была очень долгая минутка. Потом она вернулась и сказала:

— Вы можете подняться, сэр. Вы знаете номер квартиры?

— Я знаю, где она, но не знаю номера.

— Четыре черточка восемь А. Четыре означает номер башни, восемь — этаж.

Я прошел в ближайшую к воде башню по обсаженной кустарником тропинке. Там были повороты, лестницы вверх и вниз, небольшие дворики со скамейками и странными скульптурами. В холле четвертой башни было пусто и просторно. Обычно цена соответствует тому количеству свободного места, которое люди позволяют себе тратить попусту. Два маленьких лифта без лифтера. На восьмом этаже дверь с шипеньем открылась, и я вошел в небольшое, слабо освещенное фойе. Справа Б, слева А. Я нажал кнопку из нержавейки. В дверь был вделан кружок диаметром сантиметров восемь. Я прищурился.

Обладательница знакомого голоса открыла и сказала:

— Проходите, сэр.

Я не смог как следует разглядеть ее, пока она не вывела меня по короткому коридору из прихожей, а потом вниз по двум покрытым ковром ступенькам в большую гостиную, где обернулась и приветливо улыбнулась. Среднего роста и очень тоненькая. На ней были тщательно подогнаные под стройную фигуру брюки из какой-то белой ткани, украшенной со вкусом подобранной витиеватой золотистой отделкой. К ним она надела короткую кофточку типа кули из той же ткани с рукавом в три четверти и широким накрахмаленным воротником, поднятым сзади и опускающимся спереди на плечи, по-театральному обрамляя тонкое, бледное, красивое, классически правильное лицо. Ее очень темные и густые каштановые волосы, расчесанные прямо и гладко, ниспадали нежной волной, доходящей до подбородка и отсвечивающей медью там, куда попадал дневной свет. Но самое привлекательное, что в ней было, — это глаза. Кристально-чистая идеальная зелень детского Рождества, зелень, которую видишь, когда слизнешь сахарок инея. В ее походке, улыбке и жестах чувствовалась элегантность, присущая манекенщицам высокого класса. В большинстве женщин эти штучки выглядят раздражающе неестественными. Мол, смотрите, смотрите на меня, роскошную и несравненную. Но она каким-то образом умудрялась одновременно иронизировать над собой, что снижало эффект элегантности. Как бы говорила: «Раз уж у меня это есть, то я ведь могу этим пользоваться».

— Я скажу ему, что вы здесь. И хорошо бы сообщить ему имя, не так ли?

— Трэвис Макги. А у вас тоже есть имя?

— Дебра.

— И никогда, никогда не называйте себя Дебби!

— Действительно, никогда. Извините. — Она выпорхнула, мягко прикрыв за собой тяжелую дверь.

Я впервые внимательно оглядел комнату. Примерно девять на пятнадцать, три с половиной метра высотой. Сквозь застекленную стену открывался живописный вид на залив, внизу терраса с низким парапетом. Громоздкая мебель красного дерева. Почти невидимая занавеска была задернута, чтобы уменьшить сияние солнечного дня, а сбоку свисала более плотная портьера. Огромный, отделанный камнем камин. Темно-синий ковер. Низкая мебель бледного дерева, обтянутая кожей. Книжные шкафы. Встроенные в стену полочки с коллекцией голубого датского стекла и другие, застекленные, с собранием маленьких глиняных фигурок доколумбовой Латинской Америки. Чувствовалось слабое движение охлажденного воздуха и очень тонкий запах лилий.

Это была очень тихая комната, место, где можно услышать биение собственного сердца. И казалось, в ней отсутствовала какая-либо индивидуальность, словно здесь сотрудники ждут вызова на совет директоров за темной тяжелой дверью.

После нескольких долгих минут дверь открылась, и в комнату вошел улыбающийся Кэлвин Стеббер, а за ним по пятам Дебра. В своих белых с золотыми ремешками босоножках без каблука она была, наверное, сантиметра на два выше него. Он приблизился ко мне и, улыбаясь, поглядел в лицо, чтобы я мог до конца прочувствовать всю его теплоту, заинтересованность, доброту и значимость. С таким человеком уже через десять минут можно стать закадычными друзьями и восхищаться тем, что он находит вас достаточно интересным, чтобы потратить свое драгоценное время.

— Ну, что же, Макги, я уважаю чутье Дебры и должен сказать, она оказалась права. От вас и не пахнет законом. Вы не выглядите ни мистификатором, ни иррациональным дураком. Так что садитесь, молодой человек, и мы немного побеседуем. Садитесь сюда, пожалуйста, чтобы блеск не слепил вам глаза.

На нем были темно-зеленый блейзер, серые фланелевые брюки, желтый шейный платок. Румяный, круглолицый, здоровый и цветущий, он сидел напротив меня и улыбался.

— И, — сказал он, — наш маленький советчик в прихожей сообщил, что вы не принесли с собой никакого фатального куска металла. Сигару, мистер Макги?