Рассказы с того света - [25]

— Почему же ты молчала? — спросила я. — Я бы постаралась измениться.

— Перестала бы хохотать, аки гиена?

— Ага.

— Стала бы ответственнее?

— Возможно.

— А волосы?

— Нет, только не волосы.

Только не моя непокорная, буйная шевелюра.

— А еще ты плохая хозяйка, — прибавляет мама.

Я сижу и размышляю над ее словами. Из года в год она дарила мне то блендер, то швейную машинку, но я так и не научилась ни строчить, ни смешивать.

— Я тебе не нравилась? — спрашиваю у нее.

— В целом, да, — отвечает.

— Не знала, — говорю.

— Вот и славно, — отзывается она. — Значит, ничего плохого не случилось.

Поднимаемся на молитву — восславить Всевышнего.

— Забавно, — замечает мать, — что Ему постоянно нужны молитвы. Ему всегда мало.

Кантор затягивает веселую мелодию на стих о соблюдении субботы. Мать отстукивает ритм рукой по спинке скамьи перед собой. Она всегда обожала петь. Помню ее выступления с женским хором: рот раскрыт, глаза смотрят строго на дирижера. Даже в очень большой аудитории, среди многих других певиц в темных одеяниях, мы легко ее узнавали. Она занимала в ряду сразу два места.

Во время «тихой молитвы» следует хранить молчание, но меня распирает от вопросов.

— Чем я тебе не нравилась? — уточняю я в третий раз.

— Ты задирала нос, — отвечает мать. — К отцу относилась хорошо, а на меня смотрела свысока. Ты, что греха таить, считала себя лучше меня.

Грамматика — не подкопаешься.

— Верно, — соглашаюсь.

— Почему? — это до сих пор ее обижает. — Я много читала. Была в курсе мировых новостей. Содержала дом в уюте и порядке. В чем, ну в чем я провинилась?

— Ты была чудовищно дремучей, — объясняю. — И придавала большое значение всякой ерунде.

У меня накопился на удивление длинный список претензий.

— Ты только и говорила, что о еде. И никого, кроме себя, не слушала.

— Как и ты, например, — фыркает мать.

— Жевала с открытым ртом, — продолжаю.

— Итак, мы обе друг другу не нравились, — подытоживает мать.

Выходит, эти встречи вечером по пятницам и утром по субботам, этот год скорби — сплошное лицемерие?

— Прости, что я тебя обижала, ма, — говорю я. — Я не знала.

— Вот именно, — говорит мать. — Ты ничего не замечала.

Мы садимся. Мой молитвенник открыт. Она знает службу наизусть. Объявляют номер страницы. Я листаю.

— Смотри-ка! — замечает мать. — Тут сказано, сегодня новолуние!

Кантор трижды провозглашает новолуние.

— Я всегда молилась за наступление нового месяца с радостью, — говорит мама. — А если что не заладится, то совсем скоро, через двадцать восемь дней, по этому календарю, настанет еще один месяц. Четко, как женский цикл.

Она с любопытством косится на меня.

— Кстати, о цикле. Передышка уже наступила? — интересуется.

— Наступает, — говорю.

— Это просто семечки, — она сплевывает воображаемую шелуху. — Не бери в голову.

— Меня как будто подключили к розетке, — жалуюсь я.

— Приливы и приступы, — говорит она, — все как полагается. «Открой окно», командовала я твоему отцу. «Закрой окно». «Открой, закрой», и так всю ночь. «Одеял. Укрой меня». А потом эти одеяла сбрасывала.

— А перепады настроения тоже были? — спрашиваю робко. — Синдром пустого гнезда, например.

Никогда раньше не разговаривали мы по душам.

— Ничуть, — отвечает мама. — Дождаться не могла, когда вы, птенчики, упорхнете. Мне всегда было хорошо вдвоем с вашим отцом, и наконец я заполучила его в безраздельное пользование.

Исполняют одну из ее любимейших песен. Но она не поет, а лишь беззвучно шевелит губами.

— Пропал голос? — спрашиваю осторожно.

— Я пела эти песни тысячи раз, — она зевает. — Надоело.

Надо же, в своих записках она говорила иначе.

Мама продолжает:

— Если Он наш Отец, наш Щит, неужели ему было трудно защитить нас во время Холокоста?

— Нашла время спрашивать, — говорю.

— Лучше поздно, чем никогда, — возражает мать.

Мы поднимаемся для последнего благословения. Она наставляет на меня пальцы «пистолетиком».

— Трах-тах-тах!

Всю неделю я вспоминаю, как мать подступала к Богу с вопросами. В записках, которые она мне оставила, она представала совсем другой. А еще всю неделю я сплю и вижу, как мы с ней едим. Весь стол уставлен тарелками, тут сразу и второе, жаркое или курица, и суп, и салат. Не надо вставать за переменой. Можно есть и есть без остановки.

Ее самооценка колебалась в зависимости от прорывов и провалов окружающих. Она стыдилась своего скудного образования, зато чрезвычайно гордилась превосходным зрением и острым слухом.

— Я-то вижу вдаль на километр, — говорила она, указывая на отца — тот носил очки с толстыми линзами и придвигал газету к самому носу.

— Булавка упадет — и то услышу, — хвасталась она, тогда как у отца слух все ухудшался. Когда они переехали в поселок для престарелых, он заказал себе слуховой аппарат на оба уха и специальное устройство для телефона.

Соседей своих по этому поселку, в отличие от соседей на Среднем Западе, она любила.

— Сделай потише, — вечно шикала она на отца, который включал свои новости и спортивные передачи на полную громкость. — Ты мешаешь соседям!

— Кто ваши соседи? — однажды спросила я, приехав к ним в гости.

— С одной стороны чудный мужчина, у него жена умирает от рака. С другой — активная дама, к ней на выходные приезжает бойфренд. «Не судите меня, — заявила она мне. — На дворе двадцатый век!»