Рассказы - [5]

Франц Ксавер поднялся. За столиком в середине зала он увидел большую веселую компанию. Граф сразу догадался, что там собрались именно те типы людей, которые он ненавидел, хотя никогда не сталкивался ни с одним из них лично: здесь были женщины с крашеными белыми волосами, в коротких юбках, с бесстыжими (впрочем, и безобразными) коленками, худые и скользкие юнцы с оливковыми лицами, улыбавшиеся безупречными зубами, похожими на рекламные протезы у дантистов, гибкие, пляшущие, трусливые, элегантные и нетерпеливые разновидность коварных парикмахеров; пожилые мужчины с тщательно, но тщетно скрываемыми животами и лысинами, добродушные, похотливые, приветливые и кривоногие, одним словом - коллекция того сорта людей, которые временно распоряжались наследством погибающего мира, чтобы через несколько лет передать его с прибылью еще более современным и ужасным наследникам.

За столом поднялся один из стареющих господ, сперва повертел в руках корону, затем надел ее на лысую голову, обошел вокруг стола, выступил на середину, пританцовывая, покачивая головой с надетой на нее короной и напевая при этом мелодию из популярного в то время шлягера: "Священную корону носят так!"

Сначала Франц Ксавер не понимал, к чему весь этот отвратительный спектакль. Он только видел, что общество состоит из бесстыжих стариков (возбужденных задравшими подол девицами), из горничных, отмечавших свой выходной, из барменш, деливших с официантами выручку от шампанского и собственных тел, из ни на что не годных вертоплясов, которые торговали женщинами и валютой, носили костюмы с широкими ватными плечами и развевающиеся брюки, похожие на женские юбки, из гнусных маклеров, наживавшихся на домах, магазинах, гражданстве, паспортах, концессиях, удачном сводничестве, на метрических свидетельствах, вероисповеданиях, дворянских титулах, усыновлениях, борделях и контрабанде сигар. Это было общество, которое во всех нынешних столицах побежденного европейского мира окончательно решило жить пожиранием трупов, из чьей сытой, но все же ненасытной пасти раздавались проклятия прошлому, кто эксплуатировал настоящее и превозносил будущее. После мировой войны они оказались хозяевами мира. Граф Морстин, как ему почудилось, сам превратился в труп. Нынче они танцевали на его могиле. Во имя победы таких людей сотни тысяч умерли в муках - а сотни наичестнейших моралистов подготовили гибель старой монархии, страстно желая ее распада и освобождения нации! Ну а теперь стало ясно, что на могиле старого мира и вокруг колыбели новорожденных наций и распавшихся государств танцуют призраки ночного "Amerikan Ваr".

Морстин, чтобы лучше видеть, подвинулся ближе. Расплывчатые очертания этих упитанных, наделенных плотью призраков возбудили его любопытство. На лысом черепе танцующего кривоногого мужчины он узнал копию - разумеется, это была только копия - короны Стефана. Усердный официант, который сообщал гостям о любом достойном внимания факте, подошел к Францу Ксаверу и сказал:

- Это банкир Валакин, русский. Он утверждает, что все короны низложенных монархов принадлежат ему. Каждый вечер он приходит с новой. Вчера была царская, сегодня - корона Стефана.

Граф Морстин почувствовал, как остановилось его сердце, но лишь на секунду. Однако за эту единственную секунду - позже ему казалось, что она длилась по крайней мере час, - произошло полное его перевоплощение. Он чувствовал, как внутри него вырастал неизвестный, страшный, чужой Морстин, поднимался и рос, ширился, завладевал телом старого, хорошо знакомого и распространялся дальше, заполняя весь "Amerikan Bar". Франц Ксавер Морстин никогда не знал ярости. Граф отличался мягким, добродушным нравом, а сознание защищенности, которое обеспечивалось положением, состоятельностью, блеском имени и его значимостью, до сих пор словно ограждало Морстина от любой жестокости этого мира, от любого столкновения с его низостью. Если бы не все это, граф неминуемо познал бы ярость раньше. Только в эту секунду, когда происходило превращение, он почувствовал, что мир изменился уже задолго до его собственного перерождения. Только теперь он осознал, что его собственное превращение явилось лишь неизбежным следствием превращения всеобщего. Еще больше, чем неведомая ему ярость, которая теперь поднималась, росла и кипела, переливаясь через край, должно быть, разрослась пошлость, гнусность этого мира, которая так долго унижалась, скрываясь под одеждой льстивой "лояльности" и рабского верноподданничества. Граф, который считал, что все люди с рождения обладают чувством собственного достоинства - это было так естественно, что он даже не пытался проверить, - граф, казалось, только в эту секунду понял, как заблуждался всю жизнь, подобно всякой благородной душе, он удивлял своей доверчивостью, безграничной доверчивостью. И это внезапное открытие наполнило Морстина чувством благородного стыда, верного брата благородного гнева. При виде подлости аристократ стыдится вдвойне: сначала его вгоняет в краску столкновение с ней, потом он вдруг обнаруживает, как был слеп. Выходит, его обманули - а гордость восстает против обмана.