Рассказы - [2]

В своей деревне Лопатины граф был выше любой должностной инстанции, которую знали и боялись крестьяне и евреи, выше судьи в ближайшем окружном городке, выше местного окружного начальника и тех старших офицеров, которые каждый год во время учений командовали войсками, превращали дома и лачуги в квартиры и вообще представляли ту особенную воинственную силу маневров, производящую более внушительное впечатление, чем боевая мощь в настоящей войне. В Лопатинах людям казалось, что "граф" - не просто дворянский титул, но и название очень высокой должности. Действительность же только подтверждала их правоту. Ведь граф Морстин благодаря своему бесспорному влиянию мог уменьшить налоги, освободить от военной службы хворающих сыновей некоторых евреев, посодействовать в прошении о помиловании, облегчить участь невиновного или слишком суровое наказание осужденного, добиться для бедняков льготного проезда по железной дороге, подвергнуть справедливому наказанию жандармов, полицейских и чиновников, превышающих свои полномочия, устроить в гимназии ожидающих учительского места, из отслуживших унтер-офицеров сделать продавцов в табачных лавках, почтальонов и телеграфистов, из учащихся сыновей бедных крестьян и евреев - "стипендиатов". С каким удовольствием он брался за это! В самом деле, Морстин был той не предусмотренной государством инстанцией, у которой, вне сомнения, имелось больше работы, чем у многих государственных служб, куда граф обращался и излагал свое дело. Чтобы справиться со своими обязанностями, он держал двух секретарей и трех писарей. Кроме того, верный традициям своего дома, занимался, как говорили в деревне, "барской благотворительностью". Уже больше века перед балконом дома Морстинов каждую пятницу собирались бродяги и нищие со всей округи, чтобы принять от лакеев завернутые в бумагу медяки. Обыкновенно граф появлялся на балконе и приветствовал бедняков. И выглядело это так, словно он благодарил нищих, которые, в свою очередь, были признательны ему; словно дающий и берущие обменивались благодарностями.

Кстати заметим: не всегда это делалось из доброты, которая могла бы породить подобную благотворительность, а по каким-то неписаным законам некоторых знатных семей. Возможно, еще много веков назад их предки просто из любви к народу оказывали подобные благодеяния, помощь и поддержку. Но постепенно, со сменой поколений, эта добродетель закоснела и превратилась в обязанность, став традиционной. Впрочем, столь безоглядная благотворительность графа была его единственным занятием и развлечением. Она наполняла довольно праздную жизнь потомственного дворянина, которого, в отличие от соседей и людей его сословия, не интересовала даже охота, смыслом и содержанием неизменно подтверждая его могущество. Граф только тогда чувствовал, что совесть его чиста, а честолюбие удовлетворено, когда для одного приобретал табачную лавку, для другого - лицензию, для третьего - должность, для четвертого - аудиенцию. Если же кому-либо из подопечных помочь не удавалось, душа у него болела. Но Морстин не отступал и обращался во все инстанции, пока не исполнялась его воля, а значит, и воля находившегося под его крылом подопечного. Поэтому крестьяне любили и уважали графа. Ведь народ и понятия не имеет о том, что толкает сильного помогать слабым и беззащитным. Он просто мечтает о "добром господине" - и часто в своей детской доверчивости оказывается благороднее того, кого водворяет на пьедестал. Глубочайшее желание народа - увериться в могуществе и справедливости властителя. Поэтому он так беспощадно мстит господам, когда те его разочаровывают, словно ребенок, который, к примеру, окончательно доламывает свой игрушечный паровоз, когда тот перестает двигаться. Поэтому-то народ, как и детей, надо одаривать прочными игрушками и справедливыми господами.

Занимаясь покровительством, благодеяниями и поступая по справедливости, граф Морстин, конечно, не задумывался об этом. Ведь побуждения, приводившие кого-либо из его предков к милосердию, доброте и справедливости, жили в крови - или, как теперь говорят, в "подсознании" внука.

Исполняя свой долг по отношению к слабым, Франц Ксавер испытывал глубокое уважение и почтение к тем, кто стоял выше его. Его кайзеровско-королевское Величество, которому служил граф, всегда оставался для него явлением, выходящим за рамки обыденного. Для графа, например, было бы совершенно невозможно воспринимать императора как человека. Вера в незыблемость власти так глубоко засела в душе Морстина и была настолько сильна, что он любил императора не за человеческие, а за императорские качества. Граф порывал с друзьями, знакомыми и родственниками, если те в его присутствии позволяли себе обронить непочтительное, с точки зрения Морстина, словечко об императоре. Вероятно, уже тогда, задолго до крушения монархии, он предвидел, что легкомысленные шутки могут стать опаснее политических убийств и парадных речей честолюбивых и возмущенных идеалистов. Разумеется, мировая история разделила бы взгляды графа Морстина. Ведь старая Австро-Венгерская монархия умерла не от пустого пафоса революционеров, а от насмешливого неверия тех, кто должен был стать ее верой и опорой.