Рассказы - [2]

Мария Консепсьон застыла, не дыша. Лоб словно сжала ледяная рука, по спине, казалось, льется кипяток. Колени пронзила боль, точно их перебили. Вдруг Хуан и Мария Роза почувствуют ее взгляд, вдруг увидят, что она стоит, не в силах двинуться с места, и подсматривает за ними? Но они не вышли за ограду, даже не поглядели в сторону проема, за которым лежала дорога.

Хуан взял в руку одну из расплетшихся кос Марии Розы и игриво хлопнул ею девушку по щеке. Она нежно улыбнулась, сдаваясь. И они вместе пошли обратно к хижине мимо ульев, полных меда. Мария Роза уперла свой кувшин в бок, ее длинные пышные юбки колыхались при каждом шаге. Хуан размахивал своим сомбреро и вышагивал гордо, как петух.

Мария Консепсьон вынырнула из плотного облака, которое обволокло ей голову, не позволяя вздохнуть, и обнаружила, что она, оказывается, идет по дороге и даже тщательно выбирает, куда ступить, хотя сама того не сознает, а в ушах у нее гудит, будто вокруг роятся все до единой пчелы из ульев Марии Розы. Неусыпное чувство долга вело ее к раскопкам древнего города, где отдыхал, дожидаясь обеда, хозяин Хуана — археолог-американец.

Хуан и Мария Роза! Она вся горела, как будто под кожу ей набились тысячи мельчайших кактусовых игл, острых, как толченое стекло. Опуститься бы сейчас на землю и умереть, но сначала надо перерезать горло мужу и этой девке, которые сейчас смеялись и целовались в хижине из кукурузных стеблей. Однажды, еще девушкой, Мария Консепсьон вернулась домой с базара и увидела, что дом ее сожжен дотла, а несколько серебряных монет, которые она скопила, исчезли. Ее наполнила черная пустота, она бродила и бродила по двору, не веря глазам, и все ждала, что хижина и деньги вновь появятся. Но они не появились, и, хотя она знала, что это злодейство сотворил враг, ей не удалось доискаться, кто он, и ее угрозы и проклятья не пали на его голову. То, что случилось сейчас, еще страшнее, но враг ей известен — распутная, бесстыжая тварь Мария Роза! Она услышала свой голос, справедливо обличающий Марию Розу: «Шлюха, грязная шлюха! Таким не место на земле», — с жаром говорила она, точно кого-то убеждала.

И тут над краем свежевырытой траншеи, где Гивенс вел раскопки, появилась его седая взлохмаченная голова. Длинные, глубиной в рост человека ущелья пересекали поле вдоль и поперек, точно аккуратные разрезы, сделанные гигантским скальпелем. Почти все мужчины, живущие в округе, работали у Гивенса, помогая ему откапывать древний город предков. Работали они круглый год и жили безбедно, извлекая каждый день из земли ни на что не пригодные, все в трещинах, с въевшейся землей глиняные головки, черепки посуды и остатки расписанных стен. Сами они делали посуду куда красивее, она была новая, без единого изъяна, ее носили в город и продавали иностранцам за хорошие деньги. И чего это хозяин так радуется при виде эдакого старья? Иной раз кричит, будто невесть какое сокровище нашел, размахивает над головой разбитым горшком и во весь голос зовет фотографа, чтобы скорее шел делать снимки.

И вот сейчас Гивенс вынырнул из раскопа, и со старого, в резких складках лица, загоревшего до цвета красной глины, на Марию Консепсьон глянули молодые, горящие вдохновением глаза.

— Надеюсь, ты принесла мне хорошую, жирную курицу. — Мария Консепсьон молча нагнулась над траншеей, и он выбрал себе из связки птицу, которая висела ближе к нему. — Разделай, пожалуйста, а зажарю я сам.

Мария Консепсьон молча взяла курицу за голову, быстро полоснула ее ножом по горлу и отвернула голову точным небрежным движением, как свекольную ботву.

— Ну, женщина, сильна ты, — сказал наблюдавший за ней Гивенс. — Я бы не смог. Рука не поднимется.

— Я родилась в Гвадалахаре, — объяснила Мария Консепсьон без всякой гордости, ощипывая курицу; потом принялась ее потрошить.

Она стояла и снисходительно глядела на Гивенса, смешного белого, у которого нет жены, чтобы готовить ему еду, и который, видно, вовсе не считает зазорным стряпать себе сам. Он сидел на корточках и, сощурившись и сморщив нос от дыма, деловито поворачивал жарящуюся на вертеле тушку. Чудак, богатый, к тому же хозяин Хуана, и потому его надо почитать и угождать ему.

— Тортильи свежие, сеньор, еще горячие, — любезно проговорила она. — А теперь я с вашего позволения пойду на базар.

— Да-да, беги; завтра опять принесешь мне курицу. — Гивенс поднял голову и еще раз посмотрел на нее. Какая величественная, прямо королева в изгнании. Только что-то очень уж бледна сегодня. — Что, солнце слишком печет? — спросил он.

— Да, сеньор. Прошу прощения, а когда вы ждете Хуана?

— Ему бы уже давно пора вернуться. Оставь его обед, рабочие съедят.

Она зашагала прочь; ее яркое ребосо превратилось в голубое пятно, оно плясало в волнах зноя, который поднимался от серо-красной земли. Гивенс любил своих индейцев, ему нравилось потакать их дикарской ребячливости, она вызывала у него что-то похожее на отеческую нежность. Он рассказывал анекдоты о бесконечных проделках Хуана, которого вот уже пять лет спасает от тюрьмы, а порой и от расстрела, — чего только тот не вытворяет.