Рассказы - [11]

– Это от кого? – спросил я.

– Я н-написал, – начал он, запинаясь.

– Кадыркул написал, – вмешалась преподавательница, – и ему ответили, что ваш, вернее… в общем, Фархат Измаилов – младший брат того мастера из Ферганы, которого…

– Ясно, ясно, – перебил я ее.

Письмо было развернуто, я схватил его. Писала внучка Нияза Измаилова: «Дедушка плохо пишет по русскому…»

И дальше записанные ею слова самого дедушки:

«Мой брат был человек грубый, мы с ним много ругались. Он сказал, что обойдет весь Туркестан и докажет свое искусство. Нашу артель он ругал. Человек был гордый. Бога ругал, никуда ни во что не ставил. В сорок четвертом году пришла из госпиталя похоронка, что умер в вашем городе. Очень большое горе! Мы ездили с сыном после, искали и не нашли в вашем городе. Спасибо вам, если скажете, где могила. Мы приедем. Наша семья гордится командиром танка “Климент Ворошилов” – КВ-1 – Фархатом Измаиловым, как замечательным героем!

С приветом – Нияз Измаилов, гончар».

Скоро откроется выставка, скоро приедет брат Фархата.

Я прихожу на старое кладбище и нарушаю одиночество снега. На могиле повелителя глины нет уж солдатиков, их растащили мальчишки. Остался один дефективный, он упал на бок, торчит культяпка вместо ноги, и рот растерзан не то криком боли, не то криком: «ура!». Снежинка упала на желтую щеку и скрыла трещину-шрам.

Я ухожу, а снег скрипит, и остаются следы.

НА ДЕРЕВНЮ К ДЕДУШКЕ

До сих пор никак не вспомню, как назывались эти цветы. Нет, вру. Вспомнил. “Луговая герань” они назывались. Ядовито-синие, они встретили меня на обочине своими кокетливо-припорошенными пылью лепестками, которые распахнуты во все стороны света. Сколько же сторон света у цветов? У каждого цветка свое количество. Вот, например, сиреневым лепесткам можно сказать, как и полагается: “А пошли вы на все четыре стороны!” А на сколько сторон света послать ромашку с ее извечным: “Любит, не любит?” Ну, это уже другой вопрос.

А сначала была машина, вся желтая, приземистая и какая-то придорожно-луговая, как герань, может, оттого, что припорошенная пылью, а может, от распахнутости полей вокруг и бесшабашности дорог – колдобина на колдобине. Машина называлась странным словом на буковку “б”. Я так решил, потому что шофер наиболее часто употреблял это слово перед очередным броском в очередную колдобину. И когда машина нас бросила посреди дороги и поехала колдыбаться дальше, я так и сказал тете с чувством первооткрывателя посреди непознанных равнин: “От нас б… уехала”. Тетя почему-то страшно возмутилась и непонятно о чем закричала.

Но не слушал я причитаний. Сраженный поднебесной красотой герани, я терзал нежные цветы, присоединяя стебель за стеблем к жадной до цветочных объятий груди. В обнимку с букетом шагал я на деревню к дедушке. Никогда до этого его не видал и хотел одарить красотой, но только показать, только поделиться, только представиться ею, а оставить для мамы. И терзал больную тетку, полурасплавившуюся от жары, извечным своим: когда мы вернемся, когда я снова увижу маму? И доживут ли цветы до этих времен?

Нас встретили куры, они домовито рылись в земле и кудахтали, еще хотелось про них сказать, что они доморощенные. Такие вот куры. И был, конечно, дом, а в доме, как полагается,- домовой. Он вылетел откуда-то, чуть ли не из трубы, ринулся к ногам тетушки и запричитал, припав к стопам, умильно разглядывая носки ее туфель: “Невестушка моя, невеста!” Так и стоял на четвереньках, косматый, страховидный, а за поясом – кнут. Тетя тихонечко заверещала.

Из распахнутой двери величественно вынесла себя дородная женщина. “Не пугайтесь, Лиля, это наш пастушок, дурачок деревенский, он всех женщин за своих невест считает”,- прочревовещала дородная женщина. В ответ жалкое блеяние тети: “Что вы, Ангелина Степановна, я и не пугаюсь. Здравствуйте”.- “Ну здравствуй, здравствуй”. В упор обчмоканная раскатистыми поцелуями, тетя еще больше сжалась и побледнела. “А где же папа?”

Я усиленно моргал и соображал бойкими мозгами шестилетнего вундеркинда: “Ага, значит, эта мощная женщина, Ангелина Степановна, та самая семнадцатилетняя комсомольская активистка, к которой ушел мой дедушка от моей бабушки, оставив ее с двумя маленькими дочками. Нет, что-то не похожа. Про нее говорили тогда на кухне бабуля с мамулей?”

Появился дед. “Здорово, внук!” – поднял меня на руки, я выронил цветы. Да, именно такой он и был: широкий, разлапистый, оправдывающий прозвание свое: Михаил Косолапов. “Знаешь ли, куда ты прибыл?” – интересовался дед. “Ой, дедушка, цветы”. Дед гнул свое: “В самые что ни на есть есенинские места, Рязанщина, мать ее! Во! Знаешь Есенина?” Я усиленно закивал головой, тетя меня всего уже обчитала с головы до ног стихами Сергея Александровича, и это был любимый поэт, только уж больно жалостливый и распахнутый, и плакать хотелось, и стыдно было. Неожиданно для себя я выдал: “Эти волосы взял я у ржи, если хочешь, над ними поржи”. Дед залился тонким колокольчиком и посмотрел на меня пристально. Волосы у нас обоих были пышные, вьющиеся, светло-русые. “Дедушка, цветы”,- талдычил я свое. “Ладно, ладно, поставим их в банку, если уж они тебе глянулись, у нас этой дряни полно растет”,- косолаписто махнул рукой дед.