Рассказы - [10]

Я же принес целый ворох игрушек и устроил настоящий мемориал, повтыкав в землю со всех сторон почетный караул из глиняных солдатиков.

Учился я уже к тому времени в институте, на художественно-графическом факультете. Пробовал лепить, обжигать. Но не очень-то у меня получалось.

Показал я однажды нашему преподавателю фархатовы изделия. Преподаватель этот был самый волосатый и бородатый из всех, а потому считался «прогрессивным», понимающим молодежь и современные веяния.

– Во! Во как надо лепить! – закричал он. И добавил уже очень серьезно: – Большой художник!

Тут я ему и рассказал всю историю Фархата.

– Мы открыли самородка, – вытаращил глаза волосато-бородатый. – Пиросмани, новый Пиросмани, наивность, непосредственность, свежесть чувств и половодье этих… – он щелкнул пальцами.

Короче, по поручению этого преподавателя я стал собирать фархатовы изделия для того, чтобы сделать персональную посмертную выставку нового Пиросмани.

Я открыл для себя Фархата. наряду с ширпотребовскими вещами он делал неповторимое, это была вычурность, это была акробатика и было искусство. Подвесной горшок для цветов в виде женской груди, на которой проступают еле прорисованные, отраженные детские глазки. Трехэтажная ваза в не пойми каком измерении, вся в изломах, сомнениях, как женщина, зыбкая в линиях. Даже горшок превращен был не то в бутон, не то в змеиную голову. Его глину, его ломкую плоть хранили многие как память или просто как любопытные штучки.

Собирая все это, я разыскивал старых друзей, знакомых. Петр Гребнев, бывший Гребешок, работал шофером в санэпидемстанции. Его дети возились с фархатовыми человечками. У другого бывшего «базарного парня» солдатики стояли во фрунт на полке, на самом видном месте. Некоторые прятали свои воспоминания, стеснялись, но все равно хранили.

Мое поколение, которое еще помнило старый рынок, старый город, узнавало друг друга по игрушкам Фархата. Я вспомнил «фаустника», лица солдатиков, копилку-кулак – наших первых, еще дошкольных, учителей. Вспомнил глиняные розы, которыми покорил Фархат свою чернобровую Ширин.

Мне многое теперь было ясно. Я знал судьбу Пиросмани, слышал песню «Ах, война, что ж ты сделала, подлая…», легенду о Фархате и Ширин, да еще известная певица спела песню о бедном художнике.

Теперь многие за моей спиной в институте вертели пальцем у виска: «Свихнулся на самородке!» Волосато-бородатый уже давно охладел к идее создания выставки и об этом больше не заикался. Я же не мог остановиться, бездействовать. Стал ходить по другим факультетам, рассказывать, показывать фархатову глину.

А год назад в нашем среднерусском городе появился узбекский факультет, готовящий учителей русского языка для национальных школ.

Я сразу же собрал весь свой глиняный скарб и отправился выступать туда. Ребят собрали после занятий в самой большой аудитории, они только вернулись с картошки. Смуглые лица отдавали медью и ветром. Я говорил им, что они должны гордиться своим безвестным пока земляком, что он прославит еще узбекское искусство.

Я говорил, а желтолицый, тонкоскулый паренек, сидящий прямо передо мной, все время улыбался. Меня это здорово раздражало, и я еще более пылко начинал рассказывать об основных принципах фархатова мастерства, о безмерной его фантазии и т.д. и т.п. Наконец я не выдержал:

– Не понимаю, чему тут ухмыляться! Да, да, я вот вам говорю! Ваш земляк…

Парнишка перебил меня, сразу вскочив, как будто только этого момента и дожидался.

– Товарищ лектор, а вот у нас в Фергане живет тоже старик. Он такие же делает! – выкрикнул он бодро и радостно.

– Как такие же? Не может быть, – ответил я внешне спокойно и рассудительно.

– Кадыркул, ты, наверное, ошибаешься, – тактично пришла ко мне на помощь куратор курса.

– Зачем ошибаюсь? – ответил Кадыркул. – манера такой же.

Студенты зашевелились, одна девчушка хихикнула и тут же юркнула глазами под парту.

– Товарищи студенты, – выговорил я первую фразу торжественно, не без дрожи в голосе. И дальше начал рассказывать о преемственности и традициях, о внешних сходствах, но внутренних различиях.

Кадыркул уселся на свое место и с понимающим и сочувствующим видом начал кивать головой в такт моим словам. Кое-как, оперевшись на пару великих примеров, я лекцию завершил.

На следующий день меня вызвал к себе наш декан. В смысле волос он был человек обездоленный, как осенний парк, скажем, в смысле листьев.

– Ты, я слышал, Алексей, – начал декан, – по факультетам ходишь, лекции читаешь про разных там… непроверенных товарищей. Прямо искусствовед, говорят. Ну ладно. – он нахмурился. – Вот, Леша, и будет тебе дипломная работа. Не перебивай. Выставку подготовить, каталог, названия, чин чинарем. Ну и… исследование, если что, и… опубликуем. Вопросы есть? Вопросов нет. Сва-а-абоден, – протянул декан. – Следующий!

«Вот так вот, – подумал я, – волосатые, безволосые».

Я уже весь был поглощен работой над будущей выставкой, когда преподавательница с узбекского факультета привела ко мне в кабинет декоративно-прикладного искусства моего старого знакомого – Кадыркула. Парень поглядывал на меня с вызовом.

– Вот, – сказал он и протянул мне письмо.