Рассказы - [9]

Не знаю почему, но мне было стыдно всего этого. Неловко и боязно было снова увидеть Фархата.

И все-таки я его увидел. Ухоженным и чистым. Опять он сидел на старом своем месте. Вид у него был полусонный и умиротворенный.

– Алеша, ты где пропадал?! – вскрикнул он радостно и тут же покраснел: пропадал ведь он, а не я. – На вот тебе фаустника, – сказал он, – так ведь, кажется, вы его называете.

«Ты смотри, не такой уж он отдельный от всего, – подумал я, – и имя запомнил, и “фаустник”…»

Этот фаустник был новый, с усами, широкогрудый. Я хмыкнул и посмотрел на Фархата – какой-то он был юный, несмотря на морщины, седину. Взгляд его явственно говорил мне: «Да, ты угадал, это он». Фархат не отвел глаз. Я понял его.

На следующий день я убеждал Петьку Гребешка и всю базарную мальчишескую братию:

– Точно, посмотри на фаустника. Это он – шариков продавец. Ну?!

– А чё ты лезешь? – подозрительно спрашивал Гребешок. – Ну, ну… гну! А по сопатке?..

– Да брось ты, эта сволочь игрушки ходит у него бьет, глину ему не дает!

– Какое наше дело, – лениво отнекивался Петька.

Я вроде бы ничего не добился, однако после нашего разговора у дяди Паши постепенно перестали покупать прыгающие шарики на резинках. Такова была во всех нас ненависть к фаустнику, воспитанная Фархатом, что, когда этот его солдатик принял дяди-пашин облик, она перенеслась и на него. Ему теперь свистели вслед, кричали: «Каску надень, морда!»

Из веселого и добродушного дяденьки он превратился в дерганого, с подозрительным взглядом, быстрого и вороватого дядьку, пробегающего по дворам с ворохом нераспроданных игрушек. Вскоре он пропал куда-то – видимо, уехал из нашего города навсегда.

Я тоже уехал, но только на лето, к бабке в Белгородскую область. Уехал, не попрощавшись с Фархатом. Правда, там я извел свою бабку просьбами отвести меня на карьер, где добывают глину. Я понимал, как тяжело будет Фархату без дяди Паши, его киловатт, оплат и глины с керамического завода. Чувствовал я и еще что-то. Ведь я побывал все-таки у Фархата один раз. Комната его преобразилась, стала очень уютной: розовые обои, абажур. Мой друг прятал глаза, суетился и ни разу не попытался запеть – это был плохой признак.

Поэтому старый дедов вещмешок я приспособил для большущего куска глины. Мне удалось-таки его добыть, и, несмотря ни на что, я с ним не расстался за всю дорогу. Я представлял себе, как я спасаю Фархата своей глиной и как он делает меня своим учеником. Мечты мои кончились, лопнули разом.

– Явился! – заорала Степанида на меня. Она открыла дверь, как только я собрался постучать.

Я оглянулся, нет, это относилось ко мне, только ко мне.

На верхней губе Степаниды я заметил усики и яростные капельки пота. Губа эта дернулась и запрыгала вверх-вниз, вверх-вниз. Гневное лицо сморщилось, Степанида всхлипнула и заревела: «А-а-а! У-у-у!» Она взялась яростно и совсем по-детски тереть глаза кулаками, как будто целью задалась втереть их вглубь, до мозга. Она развернулась и пошла. «А-а-а! У-у-у!»

Я стоял. Она вернулась, махнула рукой:

– Пошли!

Сели на кухне. Спросила:

– Где был-то? – Опять махнула рукой, тяжелой, полновесной.

Я немного трусил, глаза прятал и заикался, отвечая, – кто ее знает, что ей в голову взбредет!

Но Степанида и не ждала ответа.

– Оставил его одного, бросил со мной бабой-дурой. Рази можно?!

Она сидела напротив меня за маленьким кухонным столиком, путалась пальцами в волосах на затылке, будто выдергивала оттуда шпильку.

– Некудыха твой друг безногий, – горестно покачала она головой, затылком, пальцами в волосах и опять завсхлипывала. Я глаз не поднимал, неловко было смотреть в ее большие мокрые глаза.

Она вздохнула и сказала:

– Некудыха жил, некудыхой помер… Передать просил, чтоб ты… глину эту вашу… Мол, трудно, но все одно – надо.

Потом я пришел дня через три и забрал инструменты старого мастера. Степанида отдала мне их безропотно и безмолвно. За инструменты мне пришлось повоевать с матерью, она несколько раз выкидывала «этот старый хлам».

Прошло много лет. Степаниду я видел на рынке раза два-три и больше не встречал. Куда она пропала, неизвестно. Кто говорил – спилась, кто – завербовалась на Север и уехала, кто – Павел за ней приезжал и увез. Жить стали не улицами, не домами, а квартирами. Коммунальное прошлое не вспоминали, и дела никому не было, куда кто делся, могли теперь и встретить, да не узнать.

Почти сразу после смерти Фархата закрыли старый рынок. На новом все было быстро, выгодно, удобно, но своего особого мира, былого уюта, не было. Точильщик тоже канул куда-то. Усатые армянки и ассирийки не сидели уже по будкам, к ним не заходили перекинуться словом, выслушать свежую сплетню. Чинили обувь быстро, в заведении под вывеской «Срочный ремонт обуви». Мы разъезжались с мертвой рыночной площади, старые дома сносили, и всем давали квартиры. И никто теперь не торговал игрушками.

Через эти самые много лет разыскал я могилу старого мастера. Удивился еще: и оградка есть, и памятник железный с красной звездой, фотография на нем – Фархат в тюбетейке, торжественный, а на пиджаке – ордена. Никогда не видел его таким. Дата рождения, дата смерти. Было ему – сорок девять. И еще – на продолговатом могильном холме стояла банка… с глиняными цветами.