Рассказы о прежней жизни - [11]

Приоткроет министр слегка дверь, чтобы хоть свежим воздухом дохнуть — а за дверью два мордоворота-телохранителя. Тьфу ты, господи! — поговорить-то не с кем. Не с этими же бугаями, отожравшимися на казенных харчах до полного отупения. Они и слово-то «дух» только в одном, неприличном, смысле понимают. Тоска зеленая!..

И вот ведь что обидно: сидит где-то в то же время заморенный очкарик, бородой заросший, наверное, до самого пупа и бесстрашно кроет про эту самую свободу. А чего ему опасаться? — он так и так в тюрьме. Да еще, возможно, не про одну свободу. Он небось и такую теорию сейчас развивает: неизвестно, мол, кто больший раб и узник — они с соседом или тот же первый министр, который слова правдивого вякнуть не смеет. Или — господи помилуй! — сам государь. Он ведь, бедолага, если философски взглянуть — с того самого момента, как папашу своего к ангелам отправил, — в тюрьме кукует. Только что камера у него позолоченная.

А начальник тайной полиции, как человек, меньше подверженный душевным депрессиям, взял и отрыл себе подземный ход. К любовнице — госпоже Амалии Пукк. Ну, конечно, он ого не стеклышком скреб или там обломком столовой ложки. У него было кому это дело поручить и способы имелись обеспечить, чтобы в дальнейшем эти отрывающие помалкивали на всю дальнейшую жизнь…

Словом, ход получился — закачаешься. Стены розовым мрамором отделаны, на полу ковровая дорожка, светильники приятный для глаз свет источают, музыка звучит, настраивающая на интимную встречу с очаровательной Амалией.

И вот этот, прямо скажем, перебор и взорвал общественное мнение. Раньше, когда начальник каждый вечер к своей госпоже Пукк открыто на карете с гербами подъезжал, это мало кого тревожило. Ну, ездит и ездит. Возможно — на светские рауты. Приедет, ручку поцелует, ножкой пошаркает, мороженого с клубникой отведает — и назад. А уж когда он в домашних шлепанцах и, пардон, в ночном халате начал туда шастать — тут общественность и прорвало. Пресса свой голос подала: вот, мол, до чего мы докатились в нашем демократическом обществе — до полного игнорирования норм нравственности, до беззастенчивости. А один известный фельетонист — язвительная шельма! — очень остроумно, надо заметить, эти два факта обыграл: у нас, написал, только две категории людей, оказывается, имеют право на индивидуальные ходы сообщения: с одной стороны — закоренелые преступники, а с другой — те, кто с этими преступниками обязан неусыпно бороться. С чем, дескать, и поздравляем прочих почтенных граждан!

В общем, кончилось тем, что члены некоей организации под названием «Задушевные разговоры», организации не то чтобы запрещенной или преследуемой, но и не поощряемой активно, устроили шум: что же такое получается, а? В камере двое узников, к пожизненному заключению приговоренных, спокойно разговаривают на разные интересующие их темы. А у нас? Ни один задушевный разговор не обходится без того, чтобы не сидел в уголке переодетый агент тайной полиции. И устроили демонстрацию. Обложили тюрьму, размахивают лозунгами: «Каждому отдельную камеру!» А некоторые, крайне настроенные элементы, даже и такие лозунги выбросили: «И каждому — персональный ход сообщения!»

Начальника тюрьмы вытребовали.

Тот появился на крепостной стене, чуть не плачет.

— Господа хорошие! — кричит. — Не могу, поверьте!.. Тюрьма и так переполнена под завязку. А во-вторых, как же я вас без суда и следствия? Права такого не имею.

И тогда король принял меры. Вызвал он начальника тюрьмы в последний раз и строго-настрого распорядился: ход засыпать! В двадцать четыре часа. Да не землей засыпать, а забить камнями. Окошко, в которое неизвестных полторы звезды видно, законопатить. Зубочистки из личного пользования изъять! Все!

Что начальник тюрьмы, намыкавшийся с этой историей, и выполнил с понятным рвением.

А узника, который про свободу выбора толковал, на время засыпки в карцер упрятал. Лично сопроводил. И лично же, пока вел, по шее ему накостылял.

— Будешь, — сказал, — другой раз знать, куда подкоп вести. Архимед!.. Понасажали вас на мою шею — умников!

Да, самое главное! Этим-то, из «Задушевных разговоров», пошли навстречу. Удовлетворили их требования — полностью. Даже копать разрешили. Только не персональные ходы сообщения, а один — коллективный. И не ход сообщения, а ров — вокруг тюрьмы.

ЗАГАДКА ПРИРОДЫ

Мы узнали о поразительном качестве Левандовского случайно. Ждали на остановке троллейбус.

— Эх, тюха-матюха! — хлопнул себя по лбу Левандовский. — Мне же носки купить надо! Вы не уезжайте, я мигом.

И он нырнул в промтоварный магазин. Вышел оттуда Левандовский через три минуты, сладко жмурясь и покачиваясь.

Маралевич потянул носом и тихо сказал мне:

— Странно. По-моему, он клюкнул. А ну, понюхай. Я принюхался: так и есть.

До вечера мы ломали головы над этой загадкой — в промтоварах никому еще выпить не удавалось. Потом не выдержали, поехали в магазин и произвели разведку.

Ничего. Заведение как заведение. Ткани, галантерея, трикотаж. Никакой гастрономии, никаких соков.

— А может, директор знакомый? — сказал Маралевич. — Заскочил к нему в кабинет, опрокинул пару стаканов.