Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения - [24]
Чтоб утешиться в своем горе, я отправился в Гемниц, где уже давно не был. Что же? В доме у моей Анхен стояли Армейские Офицеры, которые, не знав о моих домашних тут связях, тотчас же разболтали мне свои удачные волокитства — и Анхен играла тут первую роль; я было не поверил, подзадорил рассказчиков и мне взялись доказать дело на опыте. Я не дождался этого горького опыта — и уехал проклиная ветреность и любовь.
Оставалось искать утешения в пылу сражений. Перемирие кончилось. Началась серьезная осада. До сих пор с Февраля месяца была только блокада; теперь Англичане привезли нам осадных орудий, конгревовых ракет и всякой всячины; мы занялись деланием фашин и туров, — и вскоре работа закипела. 17-го Августа были сделаны великолепные приготовления по случаю конгревовых ракет. Английский Артиллерист поставил у Форштата Оры свой станок и объявил нам, что пустит в город 200 ракет, что верно в 30 местах загорится, что мы в это время должны сделать всеобщую тревогу, что Рапп сбесится и сделает вылазку, что мы разобьем его и ворвемся на плечах его в Данциг. Весь осадный корпус стал под ружье. Началось бросание ракет, началось и кончилось. Город ни в одном месте не загорелся, Рапп не сбесился, не сделал вылазки, мы его не разбили — и разошлись преспокойно по домам.
Другая выдумка была также не совсем удачна. Стали ежедневно делать ночные экспедиции и нападения на неприятельские укрепления. Сначала разумеется нечаянность и превосходство сил доставляли нам выгоды, — но то, что ночью захватывали, то поутру обыкновенно принуждены были оставлять, потому что всякое подобное полевое укрепление было под защитою 3-х 4-х сильных батарей, которых сосредоточенный огонь был слишком убийствен. Потеряв таким образом более 1000 человек взялись наконец за обыкновенную систему осады и это было самое верное, самое лучшее средство. Чтоб открыть траншеи, надобно было завладеть предместьями. Лангефур против Оливских ворот казался самым удобным пунктом — и 21-го Августа произведена с нашей стороны сильная атака на этот Форштат, — а в то же время для развлечения неприятеля и на другие посты. Нападение было сделано в 4 часа пополудни, — такое время когда мы знали что Рапп обедает. Неожиданность и быстрота атаки имели полный успех. Лангефур, Штрис, Нейшотланд были тотчас же зашиты; но что всего чувствительнее было для Раппа: — это истребление мызы Шельмюль, где жила его любовница. С бешенством бросились Французы на все занятые пункты, чтоб их отнять у нас, и яростнейшая битва закипела; по Русская стойкость преодолела самые дерзкие напоры неприятеля — и Рапп мог только отбить свою любимую мызу, потому что она была под защитою 40 орудий с Голыма (сильно укрепленного острова между Данцигом и Вейксельмюндом), которых огонь слишком много заставлял нас терять людей. В Лангефуре однако горсть Поляков засела в два Блокгауза и с отчаянием защищалась всю ночь, осыпая нападающих Русскими ругательствами. Под утро Блокгаузы были зажжены, Поляки выжиты оттуда и все истреблены.
На море пред Данцигом имели мы тогда также значительные силы: 80 Канонерных лодок, 5 Бомбандирных судов, 2 Голеты, и Фрегат и около 20 Транспортных судов (на которых нам привезли осадные орудия). Вздумали употребить в действо столь значительную морскую силу. 25-го числа поставили всю эту Флотилию против Вестерплата и Фарвассера. С 10-ти часов утра открыли со всех судов ужаснейшую канонаду, хотели разрушить все прибрежные укрепления, приготовили на транспортах десантные войска, чтоб занять эти крепости, — и кончили тем, что ввечеру отошли в Пуцик для исправления поврежденных судов. — Неудачу этой попытки приписывали (как и всякие в свете) вовсе посторонним и непредвидимым причинам. Надобно было еще раз попробовать. Лодки могли починиться в 5 дней и потому наш десант (в числе которого была и наша дружина), оставлен был на судах, чтоб приучить солдат к морю. Но нашей сухопутной натуре это очень не понравилось — и судьба готовила нам вовсе неожиданную неприятность. В ночь с 23-го на 24-е сделалась буря; у берегов нельзя было оставаться — и мы пустились лавировать вдоль и поперек по Балтийскому морю. У меня Шкипер был Англичанин, который меня чрезвычайно полюбил, потому что я при первой встрече сказал ему несколько Английских слов. — Это самая слабая струна у Англичанина. Если он принужден говорить другим языком, то обхождение его навсегда останется холодным, — но несколько Английских слов (ala Figaro) — и он растаял. — Совсем десантом сделалась разумеется морская болезнь и под утро все войско лежало на палубах в самых неблагопристойных конвульсиях. Напрасно хлопотал около меня мой Капитан, — рому я не пил, лимон не помогал, всякий взгляд на пищу возобновлял рвоту. — Мучительнее этой болезни я не знаю ничего. Тоска, отвращение от всего, расслабление, голод, жажда и беспрестанная рвота. — Трое суток провели мы в этом печальном положении, наконец ветер стих, — море улеглось и мы завидели желанный берег. Тотчас же послано было донесение Главнокомандующему, что весь десант лежит без ног и надо каждому солдату по двое, чтоб поставить его на ноги. Решено было: высадить войско на берег (в Калибку) и дать отдохнуть впредь до приказания. — Кое-как сложили нас в боты — и выгрузили на берег. — Добрых два часа лежали мы на берегу, не имея сил встать. Все вокруг нас вертелось, — и море, и корабли, и деревня. С помощью добрых поселян перевезли нас на Фурманках — но и тут мы крепко держались за телеги, боясь вывалиться, потому что все таки и лошади, и дома, и люди вальсировали около нас самым Фантастическим образом. Вошли в хижины, — также пляска. Сели за стол — и тот кружится. Легли на кровать — и та прыгает. Наконец уснули — и во сне — то все кружится. Это было нестерпимо. — Зато мы целые сутки тут спали непробудным сном — и первым чувством, первым словом по пробуждении было: обедать! Я думаю Прусские крестьяне дивились нашему северному аппетиту. Это было какая-то ненасытность. Удовлетворяя этой потребности, за что мы принялись? Как вы думаете? — Опять спать, потому что многие после обеда стали жаловаться, что у них опять голова кружится.
«…Из русских прозаиков именно Р. М. Зотов, доблестно сражавшийся в Отечественную войну, посвятил войнам России с наполеоновской Францией наибольшее число произведений. …Hоман «Два брата, или Москва в 1812 году», пользовался широкой и устойчивой популярностью и выдержал пять изданий…».
«…Феодор Алексеевич скончался, и в скором времени на Русском горизонте стали накопляться грозные тучи. Царевичи Иоанн и Петр были малолетние и Правительницею была назначена вдова Царица Наталья Кирилловна, но по проискам дочери её властолюбивой Софии это не состоялось. Она сама захватила в свои руки бразды правления и, несмотря на то, что по завещанию Феодора Алексеевича престол всероссийский принадлежал Петру, помимо старшего брата его Иоанна, слабого здоровьем, она настояла, чтобы на престол вступил Иоанн.
«1812 год! Какое волшебное слово! Какие великие воспоминания! 24 года прошли с незабвенной той эпохи, а исполинские события все еще представляются воображению нашему как сон вчерашней ночи, который все еще мечтается нам со всей силою, которого мельчайшие подробности мы стараемся припомнить себе и, отыскав в нашей памяти, с наслаждением спешим рассказать нашему семейству, нашим знакомым…».
«…Каждый гражданинъ, любящій свое отечество, привязанъ и долженъ быть привязанъ къ произведеніямъ и успѣхамъ Литературы своей наше, но вмѣстѣ съ тѣмъ каждый благоразумный человѣкъ долженъ уважать Геній другихъ народовъ…».
Монография посвящена жизни берлинских семей среднего класса в 1933–1945 годы. Насколько семейная жизнь как «последняя крепость» испытала влияние национал-социализма, как нацистский режим стремился унифицировать и консолидировать общество, вторгнуться в самые приватные сферы человеческой жизни, почему современники считали свою жизнь «обычной», — на все эти вопросы автор дает ответы, основываясь прежде всего на первоисточниках: материалах берлинских архивов, воспоминаниях и интервью со старыми берлинцами.
Резонансные «нововзглядовские» колонки Новодворской за 1993-1994 годы. «Дело Новодворской» и уход из «Нового Взгляда». Посмертные отзывы и воспоминания. Официальная биография Новодворской. Библиография Новодворской за 1993-1994 годы.
О чем рассказал бы вам ветеринарный врач, если бы вы оказались с ним в неформальной обстановке за рюмочкой крепкого не чая? Если вы восхищаетесь необыкновенными рассказами и вкусным ироничным слогом Джеральда Даррелла, обожаете невыдуманные истории из жизни людей и животных, хотите заглянуть за кулисы одной из самых непростых и важных профессий – ветеринарного врача, – эта книга точно для вас! Веселые и грустные рассказы Алексея Анатольевича Калиновского о людях, с которыми ему довелось встречаться в жизни, о животных, которых ему посчастливилось лечить, и о невероятных ситуациях, которые случались в его ветеринарной практике, захватывают с первых строк и погружают в атмосферу доверительной беседы со старым другом! В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
В первой части книги «Дедюхино» рассказывается о жителях Никольщины, одного из районов исчезнувшего в середине XX века рабочего поселка. Адресована широкому кругу читателей.
Из этой книги вы узнаете о главных событиях из жизни К. Э. Циолковского, о его юности и начале научной работы, о его преподавании в школе.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.