Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения - [23]

Герцог Виртембергский с самого своего прибытия к Данциг, взял Ополчение под особенное свое покровительство. Занялись переформированием его — и вскоре вместо малочисленных 16 дружин составились 5 сводных. При этом случае я был сделан ротным Начальником. По моему чину это было чрезвычайно много.

Между тем осадный корпус ежедневно усиливался вновь прибывающими к нему войсками, — и это оказалось вскоре очень полезным. — 28 Мая неприятель сделал вылазку всем своим Гарнизоном с 80 орудиями. — Целый день продолжалось самое упорное, самое жаркое дело — и под вечер разбитые Французы возвратились в крепость, не прорвавшись ни в одном пункте.

С обеих сторон урон был значителен, — и что же? все кровопролитие было без пользы, без нужды. В главной Армии Наполеон заключил перемирие и 29 Мая приехал курьер к нам с этим известием, в то самое время как мы хоронили своих товарищей, убитых накануне. Днем бы ранее приехать курьеру — и все бы они остались живы!

В последнем деле наш отряд очень мало участвовал. Чтоб позабавить нас, выслано было и против нас несколько лодок, но они только что разъезжали, стреляли, дразнили нас, но высадки не хотели делать. Мы отвечали тем же — и с обеих сторон не много греха взяли на душу.

Когда мы узнали об условиях перемирия, то были очень недовольны. Мы было уж довели Французов, что они, по слухам, стали уже кушать и коннику, — и после неудачной для них вылазки 28-го Мая, надеялись вскоре принудить их к сдаче, вдруг объявили нам, что во все время перемирия должны мы продовольствовать весь гарнизон. Это было очень для нас прискорбно. Мы не чувствовали, что в тогдашнем политическом отношении Европы, крепость наша ровно ничего не значит, — и что перемирие это: — величайшая ошибка Наполеона, которая привела союзных в стены Парижа, а его на Эльбу и Елену.

Очень любопытно и занимательно было видеть сцены, происходившие во время перемирия. Сначала долго спорили о количестве рационов для продовольствия гарнизона. Рапп хотел на 30 т. Герцог Виртембергский не соглашался отпускать более как на 17 т. (мы имели через жителей верные сведения, что болезни и вылазки уменьшили гарнизон до 17 т.) Рапп поспорил, побесился — и согласился. Но и тут при доставке всякий раз чего-нибудь недоставало;— и ссорам и жалобам не было конца.

По статьям перемирия предоставлялось каждой осажденной крепости 3 версты пространства от города, которое было нейтральным. Здесь с обеих сторон собирались и торговцы для продажи, и родственники для свиданья, и Офицеры из любопытства. В числе последних были часто и мы, — и Французы из Данцига. Сколько Драматических явлений было тут! У черты нейтральной стояла наша цепь караулов — и ей строго было запрещено пропускать кого либо из города. Но поминутно являлись разлученные семейства, которых свидания составляли трогательнейшие картины — и Герцог ежедневно давал разрешительные пропуски этим несчастным. Здесь мы приходили проводить время с Французскими Офицерами — и признаюсь, знакомство многих из них было очень приятно. Сам Герцог Виртембергский имел однажды свидание с Генералом Раппом, — а Начальник нашего Ополчения (Сенатор Бибиков) и обедал раз у него в городе. К этому приглашены были все почетные граждане Данцига — и во время стола, когда разумеется из учтивости речь дошла до отличной храбрости защитников крепости, Рапп сказал самым любезным образом: «что до тех пор не сдаст Данцига, пока не съест эту толстую свинью!» — то есть Бургомистра, на которого при этом указал. Все Французы покатились со смеха, но Русские и Немцы с молчанием встретили эту милую остроту.

При самом начале перемирия, Ополчение было переведено к центру осадного корпуса. Здесь мы были на горах и занимали своими землянками наивеликолепнейшую равнину у деревни Боркфельд. Здесь Ополчение было обмундировано самым щегольским образом, — и здесь простился с нами навсегда Начальник наш Сенатор Бибиков, оставивший в это время военную службу. Перемирие должно было кончиться 14-го Июля, но из главной Армии прислано было, что оно продолжено до 6 го Августа. Это бездействие стало наконец становиться очень скучным. Мы стали ездить по окрестным деревням и городам. Я нашел себе очень приятное убежище от скуки в Гемниц, где стоял наш Вагенбург. Там новая Анхен возбудила во мне чувства, которых я уже боялся со времени последней неудачи в Шлиново. К счастью, на этот раз, я не имел уже подобной сонливости. В предместии Сент-Альбрехт основалась также новая полукофейная, куда Офицеры сходились толпами. Основателем заведения — была девушка, лет 18, бойкая, умная и довольно красивая. Один цвет волос её был не выгоден, — и за него прозвали мы ее по военной простоте: рыжею девкою. Впрочем это название было вовсе не от презрения к ней, — а именно по вольности военного лексикона. Не смотря на бойкость и шутливость, составлявшая принадлежность горького её состояния, она была скромна — и никто не мог похвастать, каким либо коротким с нею обращением. Все сбирались туда посидеть, поболтать, пошутить, поиграть между собою в карты, попить — и разойтись. Долго был я безмолвным посетителем этой красавицы, наконец пустился в разговоры и даже в любезности, — но судьба готовила мне несколько ударов сряду самых чувствительных по части волокитства. Здесь был первый. Видя мою робость и потому, почитая себя безопасною от моей предприимчивости, рыжая девка, (мне право совестно называть ее таким образом, но нельзя же исказить предания), вскоре сделалась со мною очень дружною. Все это заметили, поздравляли меня с победою, и подсмеивались на мой счет. Я разумеется не старался уверять всех в моей невинности, хотя сам был очень в ней уверен. Мало помалу мы действительно сблизились с нею, сколько застенчивость моя мне позволяла, — но я всякий день однако бранил себя за свою глупость, собирался на следующий день все поправить и поступал опять также. Тогда как все уверены были в моем торжестве, когда я видел с её стороны все признаки склонности, — я все откладывал, да откладывал. Наконец в один вечер простота моя была слишком очевидна. Погода была ненастная — и она уговаривала меня остаться ночевать. Я же не хотел показать своей изнеженности пред дождем — и уехал домой, сказав, что в первую хорошую погоду непременно останусь у нее. Увы! хорошей погоды уже для меня не было. На другой день, когда мы пришли пить кофе, ужаснейшее известие поразило нас. Татарский Полковник Князь Б. увез нашу Дульцинею, — и всеобщие насмешки полились на меня со всех сторон. Я отшучивался, смеялся, но внутренне бесился на себя, на нее, и на весь свет.