Рассказы - [6]

Я чуть не плачу. По всей стране у экранов сидят дети, которые заранее подготовили лист бумаги, ножницы, клей и валик, и только я сижу перед наскоро вырванным из тетради клетчатым листком. Тети суетятся вокруг с виноватым видом и приносят мне то шариковую ручку, то бутылку засохшего, в желтых сталактитах клея, то нещадно пожеванный мной же транспортир. Они роются в ящиках. «У меня есть красный фломастер», — говорит тетя Белла, — может он тебе подойдет? Фломастер совершенно сухой, он не пишет. Но тут тетя Лея убегает куда-то и возвращается с флаконом французских духов. Она колдует над фломастером, теперь в комнате пахнет так, словно вмиг включилась огромная люстра. Я пробую сделать рамку фломастером, но ничего не получается: каждая линия словно в полупрозрачном чехле. Фломастер не рисует, лишь плачет торжественными французскими слезами, они пропитывают бумагу насквозь. «Чудесный рисунок», — говорят тети.

Ничего не чудесный! Чудесный рисунок должен туго скрипеть в руках у Аркадия, словно он нарисован на бумаге какой-то невероятной плотности. Когда Аркадий показывает его: «А вот, работа Миши Синицына из Кемерово», рисунок громыхает, как далекий гром. Я специально проверяла, даже лист из альбома так не громыхает. Те дети, ребята, которые присылают рисунки, у них, видимо, все какое-то особое, но разве тетям такое объяснишь?

«С тех пор вам кажется, что совершенство недостижимо?» — спрашивает психолог. Это уже не тот голубоглазый красавец из филиала, а некий собирательный врач, который поселился у меня в голове и теперь вещает оттуда совершенно бесплатно. «Вы пережили тяжелейшую травму», — говорит он — «Не форсируйте события, вы должны дать себе время. Посмотрите на хорошие стороны: у вас есть любящие люди, работа… Вас беспокоят отношения с близкими, а значит, эмоционального выгорания не произошло». Подозреваю, что психологов нещадно дурачат. Если уж я своего вымышленного вожу за нос, то страшно подумать что врут настоящим. Работу свою я делаю быстро. Дома почти не общаюсь с тетями, а сижу, уткнувшись в лэптоп. «Как можно столько работать?» — ужасаются они. Я, между прочим, честно разъяснила им, что человек, сидящий за компьютером, совсем не обязательно работает. Даже наоборот. Скорее всего, он-таки не работает: читает какую-нибудь ерунду, или смотрит дурацкие ролики из ютюба, или участвует в идиотской дискуссии или… тети, вам лучше не знать, что может делать человек, прильнувший к монитору. Я дошла до таких вершин, нет, скорее глубин саморазоблачения, что показала им компьютерную игру «Рулон». В нее я играю, когда не отвечаю на звонки сумасшедших агентов. Там на экране висит рулон туалетной бумаги и надо двигать мышью — вначале тыц, тыц, тыц — вверх, затем — тыц, тыц, тыц — вниз. Размотал-замотал — это все. Игра окончена. Я думала, тети вознегодуют: «Так вот чем ты занимаешься!» Но они добросовестно во все вникли и преспокойно отправились на кухню. Ни порицания, ни осуждения — «Ноу комментс». Похоже они были просто не в силах вместить эту информацию, о том, что я такой дебил. Но и после этого у меня осталось чувство, что я их дурачу. Но в чем? Веду я себя вполне прилично: не пью-не курю, возвращаюсь рано и лишь изредка встречаюсь с кем-нибудь из друзей. Сегодня вечером, например, я иду на день рождения к Мусе Мамонт. «В период стресса важно сохранять социальные связи», — вещает мой внутренний психолог. Тоже мне новость. Тетям, впрочем, нравится, что я веду светскую жизнь. Они убеждены, что сейчас люди как когда-то, в 70-х знакомятся исключительно в дружеской компании.

«Пока, я пошла, — говорю я тете Лее, — закроешь за мной дверь?» «Я закрою за тобой дверь», — кричит она. «Ладно, не закрывай — я закрою,» — кричу я. «Хорошо, я закрою». — кричит она. Я выхожу на лестницу и все-таки закрываю дверь, слыша, как там, с другой стороны, тетя одновременно со мной прокручивает ключ в замке — я чувствую движение ее руки. Затем я иду к лифту и слышу: тетя Лея тоже отходит вглубь квартиры. Мне все-таки неспокойно. Вдруг она провернула ключ не туда, и теперь дверь наоборот — открыта? Я возвращаюсь и еще раз дергаю за ручку и в этот момент понимаю, что там, с другой стороны, Лея тоже засомневалась, вернулась, и тоже дергает. Я вновь чувствую движение ее руки, с той стороны двери. Мы обе держимся за одну невидимую ось, с которой просто так не соскочить.

* * *

Квартира Мамонтов вся заставлена африканскими идолами, марокканскими резными ширмами и ларями. Друзья Мамонтов и друзья их детей уже угнездились, где только можно. Из комнаты в комнату кочуют низенькие деревянные скамеечки, пуфы, подушки и зажигалки. На сизой от дыма кухне Витя Мамонт с кем-то спорит: «Нет, нет, чтоб я сдох, но ты не прав, старичок». Я прохожу туда, чтобы поставить вино в холодильник.

— Вот, знакомьтесь, — говорит Витя Мамонт. — Это Дима Чудновский.

Возможно, все дело в дымной и темной квартире Мамонтов. Возможно, если как следует рассмотреть, то окажется, что он вовсе не так уж великолепен. Чего только не придумаешь, чтобы это не начиналось. Но это не остановишь, потому что он уже выплывает из дымовой завесы в своем светлом костюме — торжественный, медлительный, щеголеватый, буржуазный, как круизный лайнер, — он выплывает, и это начинается.