Рассказы - [4]

— Боюсь, что я не могу уделить вам время, Альбина.

— Не стоит говорить это слово «боюсь» — советует вдруг Альбина. — Такие, негативно окрашенные слова, вас неправильно программируют.

Мыло стекает мне в глаза, но я не нажимаю на отбой.

— Позвольте с вами не согласиться, Альбина, — вежливо отвечаю я. — Страх — не просто негативно окрашенная эмоция. Страх — это механизм, который иногда предотвращают беды. Возможно вам, тоже следует быть осмотрительней, когда вы вот так врываетесь в чужую жизнь.

Я выключаю воду и сажусь на край ванны. — Известно ли вам, как много людей получают травмы в ванной комнате? Если я сейчас поскользнусь и сломаю ногу, то уж будьте спокойны, я этого так не оставлю. К вашему сведению, у нас в семье все как один — адвокаты, — вру я. — Семейная династия, — слышали о таком? Дедушка адвокат, родители, зятья и невестки, тети с дядями, плюс — все друзья нашей семьи. И, понимаете, Альбина, все они профессионалы. Они займутся этим делом: бытовая травма, вследствие назойливой и сверх всякой меры агрессивной рекламы компании «Лайк». Случай довольно спорный, это правда, но нашим только такие и интересны, чертовски любят свою работу. Сообща они добьются того, что ваша компания оплатит мне моральный ущерб. Вы, Альбина, станете проектом нашей семьи. И если мой лечащий врач (я несу уже и вовсе несусветную чушь) решит, что после месяца лежания в гипсе мне полагается в утешение массаж марширующими улитками или ежедневные заворачивания в шоколад…

В трубке раздаются гудки.

* * *

Когда я выхожу из ванной, то замечаю, что тети как-то странно на меня посматривают. Слышали, или нет? Дверь в мою спальню распахнута. Эта моя комната существует всегда, в какой бы маленькой квартире тети ни проживали. Мне приходилось слышать, как мои друзья жаловались, что стоило им уехать учится, как их родители завалили их комнаты всяким барахлом: гладильными досками, раскладушками, велотренажерами. Тети никогда ничего подобного не делали. Разве вот только шкаф. Он весь забит постельным бельем, которого гораздо больше, чем требуется. Но это потому, что белье предназначено мне. Оно — мое приданое, я слышу об этом с самого детства. В квартире теть белье образует государство в государстве. Крахмальный Ватикан, белоснежный Люксембург, построенный из сложенных пластами простыней и пододеяльников. Когда мы с Пашкой стали жить вместе, я очень опасалась, что тети потребуют, чтобы я перевезла белье в нашу квартирку. Но они не спешили. Поначалу к нам был заслан десант: пять махровых китайских полотенец. На полотенцах были изображены какие-то коричневые косматые цветочки — два рядом и третий под ними — точь-в-точь пытливая собачья мордочка. Когда я крутилась на нашей крохотной кухне, готовя завтрак, или соскребала подгоревший жир со сковородки, или прочищала забитую трубу, то внезапно ловила на себе взгляд этой цветочной собачки. Взгляд, одновременно пытливый и неподкупный. Мне чудилось, что собачка говорит: «Так вот как вы живете! Ну-ну, продолжайте, очень интересно».

— Хорошо, что мы не завезли тогда к тебе весь шкаф, — говорит тетя Белла.

— Мы чувствовали, что этому типу нельзя доверять! — подхватывает Лея.

— Давай мы тебе постелем, на тебе лица нет.

— Нет, нет, я сама.

Кровать, шкаф, белые стены. Мне кажется, что я добралась до больницы. Теперь еще одно усилие — и станет легче.

Почему вы все так запустили? — чудится мне строгий голос какого-то врача.

Потому что уходить из устоявшейся жизни тяжело. Потому что кажется — стоит лишь переступить порог, и потеряешь не только настоящее, но и сразу все свое прошлое. Сразу все, что любишь, все хорошее, что когда-либо с тобой случалось. Но, наверное, это не так. Вот мои тети. Вот его величество Постельное Белье. Я перебираю стопку. Здесь есть полосатые простыни, а есть крапчатые, как перепелиное яйцо. А вот одна из «цветочных». Когда-то их было много, и они все никак не кончались. Когда они совсем обветшали, их разжаловали в пляжные подстилки.

Тень от навеса, мягкое недоеденное яблоко с налипшими песчинкам. На подстилке мы с тетей Беллой, она читает мне «Мурзилку»:

Я слышал:

Ежонка ежиха

Звала — зазывала домой,

Шептала спокойно и тихо:

— Мой гладенький,

Мягонький мой…[1]

Я смотрю на тетину руку, держащую журнал. Как, наверное, грустно иметь такие большие неудобные руки и ноги. Про грудь я вообще молчу. В самом верху руки на коже два кругляша; это прививка от оспы. Такие есть у всех взрослых, которые меня окружают. У розового как пупс дядьки на соседней подстилке они похожи на две, расположенные одна над другой планеты. Если присмотреться, то виден рельеф: неглубокий, но явный: горы, русла рек, кратеры. А у теть, они немного другие, и на смуглой коже смотрятся как овальные пятна на боках у оленей.

Зайчонка зайчиха

Будила:

— Ну что же ты, львенок мой,

Спишь?

Пойдем на охоту, мой милый,

Мой сильный,

Мой храбрый малыш…

Кто мог знать, что это исчезнет так быстро? Что вначале мы уедем в Израиль, потом пройдет еще лет десять и все — нигде не увидеть уже этих взрослых рук с двумя оспинами.

А мы с тобой

Весело пляшем,

Цветы собираем во рву.