Рассказы - [10]

Нет, жилец въехал, комната уже занята, — говорю я, — но если мои соседки не против, вы можете пару дней ночевать здесь, в гостиной.

Она рассыпается в благодарностях, вновь закипает чайник, и тут она произносит «Маша» — и я вздрагиваю. Потому что у меня есть в этой области уже кое-какой опыт. Когда мое имя произносят вот так, это значит, что сейчас меня попросят помочь спрятать труп, или подарить свою почку или подписать залог на миллион.

— Маша, — говорит она, — а можно сделать так, чтобы я оставила здесь только вещи? Я бы тогда налегке съездила бы в кибуц, утрясла бы там все за пару дней, и не пришлось бы вас всех напрягать. А вещи пока оставались бы у вас. Только вещи и мальчик.

— Ни за что, — говорю я. Я не могу отвечать за чужого ребенка. Мы все уходим на целый день, квартира пустая.

Так выходные же на носу, — говорит Виолетта. Завтра вечером я уеду, а потом только еще один день — и уже пятница. Он просто тихонько посидит, он привык бывать один дома.

Ребенок, по правде говоря, и правда на редкость тихий. Сидит на корточках в углу кухни и наблюдает за муравьями, которые объедают мертвую ночную бабочку. Но что будет, когда это ему надоест?

— Я не нянчу детей. Нет, нет, нет, нет!

— Он не полезет ни к газу, ни к электричеству, очень спокойный мальчик!

«В конце концов, мы даже ваши вещи не можем здесь хранить, — отбиваюсь я, — мы подписывали огромный договор с Чудновским, мы не имеем права делать такое, не поставив его в известность. Он может в любой момент позвонить по скайпу, а я не умею врать».

«Он не позвонит, — говорит вдруг она, — Он сейчас на своих островах, там никакого вайфая, только рация».

Откуда она знает? Это невероятно, насколько вездесущи люди из домового комитета.

А если он все-таки узнает? Мало того, что вещи, так еще и чужой ребенок, оставленный на весь день в квартире… И кроме того, это грубое нарушение договора о съеме. Да вы знаете, что он с нами сделает?

И тут Виолетта неожиданно вздыхает, потом опускает голову, потом опять вздыхает, глядя мне в глаза, и говорит:

Ничего он вам не сделает, это я гарантирую. Видите ли, Маша, я не хотела говорить, но видно придется: Чудновский мой бывший зять, а мальчик — его сын.

Я замираю. Сейчас главное не показать… Ничего не показать. Я пытаюсь сконцентрироваться на ее речи.

«Только Диме лучше бы не знать про это все, — говорит она, — они с дочерью и без того беспрерывно собачатся из-за ребенка. А тут еще эта неудачная сделка с орхидеями, дурдом же, натуральный, — стыдно рассказать, а так мы через пару дней съедем, и следа не останется. А, Маша?»

Я ее почти не слышу. Я, как ни странно, думаю сейчас вовсе не о том возе забот, который она собирается опрокинуть на мою голову. Я, как ни странно, думаю о причудах любви. Ведь вот что получается. Стоит передо мной бывшая теща Чудновского. Теща — даже в звучании этого слова гиблый змеиный быт, шипение и брызги злой слюны из поломанного коммунального крана. Ну и где все это, спрашивается? Все, к чему имеет отношение Чудновский, оказывается мучительно-нарядным, словно приподнятым на пьедестал. На Виолетте что-то вроде пончо ярко-синего цвета. Кожа покрыта ровным загаром, о котором можно только мечтать. Красивая тетка, а дочка у такой наверное вообще супермодель — иначе и быть не может.

«Мальчик умный, его не надо как-то специально развлекать, — тараторит Виолетта поспешно, — у нас детские диски. Поставите ему диск, и занимайтесь своими делами. Или книжку ему дайте — я принесу с вещами — „Очень голодная гусеница“. Он может целый час ее рассматривать».

Я внимательно слушаю. Я — очень голодная гусеница, перед которой только что помахали сочным зеленым листком. Моей любви остро не хватает информации. Я столько раз допрашивала каждую прищепку, висящую на балконной веревке, каждую пуговицу, забытую Чудновским в ящике стола, а теперь за пару дней смогу узнать о нем больше, чем узнала бы за пять лет, проведенных в его квартире. И почему бы не побыть с мальчиком? Завтра я могу взять отгул. Давно пора, кстати, отгулы у меня накопились.

Я должна спросить соседок, — отвечаю я, — но я знаю, что они скажут. Им все равно. Они обе уезжают на выходные.

* * *

Придя вечером с работы, я вижу, что вещи Виолетты уже здесь. Знакомая картина: дрейфующий плот, собранный из остатков кораблекрушения. Впрочем, нет, это не плот. Вещи Виолетты не рассказывают никаких трагических историй. Они компактно и продуманно упакованы в дорогие и модные дорожные сумки. В самом центре огромный вертикальный чемодан на колесиках, длинный и лаковый, как Роллс-Ройс. Если это и плот, то кладь на нем, не пожитки растерянных, чудом спасшихся бедолаг, а скорее снаряжение опытных моряков.

Мальчик спит на разложенном диване. Виолетта, вышедшая из душа с полотенцем на голове ходит по комнате, держа у уха мобильник. Пока я снимаю туфли в прихожей, я слышу, как она говорит: «Склада под бутылку у меня нет. Ты уж подсуетись, Витюш, у меня бутылка пойдет через неделю». Я прохожу на кухню, достаю еду из холодильника и слышу: «Он доверился этим Марикам, а эти Марики его кинули». И, наконец, неизменное: «Денег нет — деньги будут».