Рассказы из книги «Посягая на авторство» - [7]
По мне так это именно безмолвие, которое скрывается за шумом ветра, их прогоняет. Помнишь, ты ночевала не дома и не смогла спать — тебе не хватало яростных порывов сумасшедшего ветра. Эти насекомые наверняка чуют одиночество, которое воцарится, если однажды ветер уляжется. Они ведь много мудрее, чем мы с тобой, это прямо бесит меня.
Слышишь ли ты теперь безмолвие?
Умершие не выходят, и все застыло, даже страшно ощущать себя живой. В кусочке неба за окном где-то очень далеко блестки звезд, какой-то мир лежит там, за горами, а если обернуться назад и взглянуть на нашу жизнь как бы со стороны?
Иногда я думаю, могло бы все сложиться иначе? Да, я знаю, это бессмысленное занятие, но чем еще мне заниматься? Но ведь и в нашей с тобой жизни тоже не было смысла, ты видишь, мы остались здесь, на этой голой каменистой земле. Ну вот, иногда мне случается размышлять. И я спрашиваю себя, была бы у нас другая судьба, если бы мы не дали умереть тем мальцам? Подожди, не возражай мне. Я сказала “дали умереть”, потому что именно это, как я понимаю, мы и сделали. Агрипа с мужем весь день обрабатывали свою мертвую землю, у них не оставалось сил, чтобы заботиться о детях. Мальчишки проводили весь день здесь, посреди площади, рядом с нашими закрытыми окнами. Иногда ветер налетал с такой силой, что, казалось, он их сейчас унесет. А мы, надежно защищенные от ветра, глядели на них время от времени и спрашивали себя, сколько еще они продержатся?
Теперь мне кажется, что долго они не продержались, но я уже не помню, как измеряется время, я ведь даже не знаю, сколько мне лет. Я только помню, что однажды я взглянула на площадь и увидела вместо четырех маленьких теней три. Потом — две. А потом — одну. Но заставить себя выйти под ледяные порывы ветра было выше наших сил. И однажды утром мы увидели, как поселенцы в полном молчании спускаются по склону Диких Камней, и я поняла, что они не вернутся. И я поняла, что они уносят своих четырех мертвых мальчиков, потому что не хотят оставить их в этой земле, которая забрала у них все.
Не думай, сестра, что я следую решению пришлых, но после их ухода я поняла, что не хочу быть похороненной здесь.
Я, наверное, никогда тебе этого не говорила, но думала об этом с той твердостью, с какой думают только здесь. Я не хочу креста, на котором будет написано мое имя — все равно эти камни ничего не сохраняют, — и не хочу никаких цветов. Я не хочу, чтобы память обо мне трепал этот ледяной ветер, если однажды какой-нибудь любопытный, забредя сюда и рассматривая могилы, вдруг решит украсть мое имя.
И еще я боюсь стать мумией — ты знаешь, они продолжают улыбаться, когда через много лет разматывают их высохшее, нетронутое тленом тело, приклеенное к позвоночнику, такой засохший стручок, который ни у кого не вызовет слез.
Вот так я думала, сестра, о себе, но и для тебя не хочу всего этого. Зачем хоронить тебя в таком месте, которое само по себе уже могила. Лучше я тебя оставлю в твоем кресле-качалке, ты будешь сидеть со спокойным лицом, каким оно у тебя сделалось с приходом самой острой косы на свете, хоть ты и была знакома с ней раньше — она не раз появлялась на площади. Я буду сидеть с тобой, ничего не делая, как всегда. Нет, неправильно говорю: ничего не делая. Теперь у меня есть занятие — ждать. Я только этим и занималась, с тех пор как отправилась в столицу работать во имя прогресса.
Если бы только безмолвие так не оглушало… Даже ветер теперь проносится стороной и воет далеко, будто совсем в других краях. Словно он опасается чего-то. Когда и на мое лицо сойдет это спокойствие, когда мы обе — чего уж, сестра, так и будет, — когда мы уже обе станем бесполезными стручками, вот тогда ветер поднимется из всех расщелин, облетит вечно пустынную площадь, дырявую церковь, пустоши, когда-то превращенные ненадолго в кукурузные поля, и даже эту комнату, где останемся мы с тобой, и завладеет всем селением, которое уже никто и никогда у него не отвоюет. И только с безмолвием он поделится своей властью над этой землей.
Возможно, ночами мы, умершие, станем, стеная, искать свое тело. А возможно, придет кто-нибудь, чтобы рассказать о нас, о мертвых, об этой мертвой земле, об этой мертвой стране, которую никто из нас не знает. Может быть, его услышат, и тогда все обретет хоть какой-то смысл.
Потеря в один день сразу двух родителей переворачивает вселенную Ирис. Ей всего 36, но жить не хочется. Чтобы прервать свои страдания, она идет на мост, но отчаянному шагу не суждено случиться. Неожиданно для себя Ирис оказывается в странном кафе, которого раньше никогда не видела. Там она встречается с Люкой и хозяином заведения, разгадывает тайны каждого стола и получает в подарок странные часы, совершает самое главное открытие в жизни, обретая в итоге любовь, лучшую подругу, собаку и квартиру мечты. Удивительный путь преображения главной героини держит в напряжении читателя до самых последних страниц, где Ирис наконец осознает, кем были Люка и хозяин кафе «Лучшее место на свете – прямо здесь».
«Есть такой древний, я бы даже сказал, сицилийский жанр пастушьей поэзии – буколики, bucolica. Я решил обыграть это название и придумал свой вид автобиографического рассказа, который можно назвать “bucolica”». Вот из таких «букаликов» и родилась эта книга. Одни из них содержат несколько строк, другие растекаются на многие страницы, в том числе это рассказы друзей, близко знавших автора. А вместе они складываются в историю о Букалове и о людях, которых он знал, о времени, в которое жил, о событиях, участником и свидетелем которых был этот удивительный человек.
В сборник включены роман-дилогия «Гобийская высота», повествующий о глубоких социалистических преобразованиях в новой Монголии, повесть «Большая мама», посвященная материнской любви, и рассказы.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Даже в парфюмерии и косметике есть пробники, и в супермаркетах часто устраивают дегустации съедобной продукции. Я тоже решил сделать пробник своего литературного творчества. Продукта, как ни крути. Чтобы читатель понял, с кем имеет дело, какие мысли есть у автора, как он распоряжается словом, умеет ли одушевить персонажей, вести сюжет. Знакомьтесь, пожалуйста. Здесь сборник мини-рассказов, написанных в разных литературных жанрах – то, что нужно для пробника.
В романе Б. Юхананова «Моментальные записки сентиментального солдатика» за, казалось бы, знакомой формой дневника скрывается особая жанровая игра, суть которой в скрупулезной фиксации каждой секунды бытия. Этой игрой увлечен герой — Никита Ильин — с первого до последнего дня своей службы в армии он записывает все происходящее с ним. Никита ничего не придумывает, он подсматривает, подглядывает, подслушивает за сослуживцами. В своих записках герой с беспощадной откровенностью повествует об армейских буднях — здесь его романтическая душа сталкивается со всеми перипетиями солдатской жизни, встречается с трагическими потерями и переживает опыт самопознания.
![В долине смертной тени [Эпидемия]](/storage/book-covers/20/20b59336dc28de47dc7a206b6ad9ee6ea45788bb.jpg)
В 2020 году человечество накрыл новый смертоносный вирус. Он повлиял на жизнь едва ли не всех стран на планете, решительно и нагло вторгся в судьбы миллиардов людей, нарушив их привычное существование, а некоторых заставил пережить самый настоящий страх смерти. Многим в этой ситуации пришлось задуматься над фундаментальными принципами, по которым они жили до сих пор. Не все из них прошли проверку этим испытанием, кого-то из людей обстоятельства заставили переосмыслить все то, что еще недавно казалось для них абсолютно незыблемым.
Рубрику «В тени псевдонимов» открывают несколько рассказов Онорио Бустоса Домека. Под этим псевдонимом «баловались» два классика аргентинской литературы — Хорхе Луис Борхес (1899–1986) и Адольфо Бьой Касарес (1914–1999). Абсурдная атмосфера происходящего в рассказах пребывает в гармонии с их неоднозначным авторством. Перевод с испанского и послесловие Александра Казачкова.
Высочайшая образованность позволила классику итальянской литературы Джакомо Леопарди (1798–1837) вводить в заблуждение не только обыкновенную публику, но и ученых. Несколько его стихотворений, выданных за перевод с древнегреческого, стали образцом высокой литературной мистификации. Подробнее об этом пишет переводчица Татьяна Стамова во вступительной заметке «Греческие оды и не только».
В рубрике «Мемуар» опубликованы фрагменты из «Автобиографии фальсификатора» — книги английского художника и реставратора Эрика Хэбборна (1934–1996), наводнившего музеи с именем и частные коллекции высококлассными подделками итальянских мастеров прошлого. Перед нами довольно стройное оправдание подлога: «… вопреки распространенному убеждению, картина или рисунок быть фальшивыми просто не могут, равно как и любое другое произведение искусства. Рисунок — это рисунок… а фальшивым или ложным может быть только его название — то есть, авторство».
В рубрике «Классики жанра» философ и филолог Елена Халтрин-Халтурина размышляет о личной и литературной судьбе Томаса Чаттертона (1752 – 1770). Исследовательница находит объективные причины для расцвета его мистификаторского «parexcellence» дара: «Импульс к созданию личного мифа был необычайно силен в западноевропейской литературе второй половины XVIII – первой половины XIX веков. Ярчайшим образом тяга к мифотворчеству воплотилась и в мистификациях Чаттертона – в создании „Роулианского цикла“», будто бы вышедшего из-под пера поэта-монаха Томаса Роули в XV столетии.