— Вот видишь, — закричал я, или попытался закричать. — Вот видишь, что они с нами делают!
Потом я понял, что кричу по-русски. Но она и так ничего не ответила и ушла, закрывая лицо руками, ушла по направлению к выходу, постепенно уменьшаясь, исчезая на этой бесконечной платформе. Я сел на асфальт, прислонившись к щиту, и закрыл глаза. Через некоторое время меня разбудили люди в форме, и скоро я был уже дома. На работу я в тот день не вышел.
Мы говорили несколько часов, я все рассказал тебе, кажется, я лежал на твоих ладонях и впервые за много недель, с тех пор как мы узнали о твоей болезни, не чувствовал страха. Летний день, большую часть которого я проспал — в своей постели и немного на боннском вокзале — медленно опустился на крыши, впитался в землю. День — это тот же дождь, только очень медленный. А потом ты взяла меня за руку и повела.
— Нет, — попросил я. — Не делай этого. Пожалуйста.
Ты только рассмеялась.
И была недолгая поездка на самом последнем за сегодня поезде, и не было никаких надежд, и шли старые скрипучие часы внутри меня. Ты сидела — ужасно бледная, ужасно смелая и улыбалась, я, отвернувшись от тебя, смотрел в окно. Не надо было ехать. Тошнило и кружилась голова. Но как только мы оказались на боннском вокзале и перешли на ту самую платформу, все вдруг стало ясно. Просто на фоне ночного неба, как простыня растянутого над Бонном, распустился огненный цветок. Да, все было ясно, но мы все равно дошли до конца и хорошо рассмотрели разбитые стекла на полу и горящее расписание.
За нами раздался звон стекол, где-то в другом конце вокзала кто-то разбил еще один щит. Мы обернулись и стали смотреть, как он медленно разгорается там вдали.
— Ну что, ты довольна? — спросил я. — Можно ехать домой?
Ты рассмеялась.
— Поехали.
— Вот только возьмем такси.
