— Мамочка с утра продала пару ваших регенерационных блоков! — не удержалась Дотти. — С той станции, откуда ты.
Я растерялся, не зная, как к этому отнестись. Эрзинг хлопнул меня по спине тяжеленной перчаткой бронескафа:
— Мейнец празднует победу над системой за ее счет! — сказал он весело, и я понял, что случилось настоящее чудо.
Меня назвали мейнцем.
— Я — такой же недочеловек, как вы, да? — спросил я с робкой и радостной надеждой.
Жук тронул усом грим на моей щеке.
— Почти, — сказал он. — Не совсем, но издали похоже.
Наверное, подробный рассказ о таком пустяке, как игра подростков в красу адову, кажется тебе слишком длинным, Проныра. Но это было очень важно для меня.
Почти как первый бой. Даже больше, чем первый бой: к бою я был с младенчества готов, а к свободе — нет.
В тот день я почувствовал себя окончательно освободившимся.
Я вырос на Мейне. Честное слово, Проныра, я до сих пор не понимаю, как Мейне удалось так обработать напильником заготовку для примитивной боевой машины, без воображения, без особого мыслительного маневра, с погашенными эмоциями, что из этой грубой штуковины получился более-менее сносный мейнский пилот. Думаю, что, главным образом, дело в Матери, братьях и сестричке.
Эрзинг, Мать и информационная директория Мейны помогли мне закончить образование — именно в таком порядке. Мы с Эрзингом и Жуком модифицировали самые чудесные крылья, которые только можно себе представить — лаконского «Серого Охотника». Я даже мечтать не мог когда-нибудь пилотировать эту мечту: ты знаешь, Проныра, ваши машины рассчитаны на парапсихиков — только на Мейне всегда работал принцип «Можно всё, что нельзя, но очень хочется».
Мы потратили целый год, подгоняя «Серого» к себе. Когда Мать смотрела его в полёте, она сказала, что гордится нами — и, вообще-то, было чем гордиться. Шед до сих пор считает, что мы — счастливое приобретение для стаи: капитан-парапсихик идеально управляет машиной в физическом космосе, я — ладно, я — вполне достойный канонир, а Жук — гениальный техник.
Мы втроём заменили стае Шеда Мать — Мать снова была занята на Мейне. Тогда в нашем невозможном семействе появилось очередное пополнение — птенцы гарпий с Слиоласлаерлей, самец и самочка, которых Эрзинг довольно метко назвал Дикими Цыплятами.
На Мейне серьёзно и бережно относятся к детям, только детей собственной расы воспитывать проще, чем приёмышей: йтен из стаи Тощего Джуни честно попытался усыновить детей погибшей боевой подруги, но сломался. Он сидел у нас в коттедже, на кухне, курил, всхлипывал и говорил Матери:
— Прости, что собираюсь навязать тебе эту обузу. Не могу я больше. С тех пор, как они вылупились, я ни одну минуту не прожил без того, чтоб не психовать, Мать. Я любил Кериоланлио, видит Небо, но всему есть предел. Я не знаю, что с ними делать. Они почти не спят, всё время орут, ничего не хотят есть и, по-моему, чем-то больны — а мой диагност не может эту болячку определить. Честное слово, Мать, сам разобьюсь — и их угроблю…
— Не надо извиняться, Даймир, — отвечала Мать. — Всё-таки возиться с маленькими детьми — не совсем мужское дело. Ты же не воспитатель, а солдат… Поехали к тебе, заберём птенцов.
На том всё и решилось.
Не знаю, почему мейнцы называют эту породу генетического мусора «вестниками Всевышнего». Я видел изображения, сделанные недолюдьми, когда их цивилизации были ещё юными — ничего общего с жителями Слиоласлаерлей… или, может, мне не везло. Я вспоминаю сияющие фигуры с ослепительно-белыми крыльями, безнадёжные в смысле реального полёта, но импозантные.
А гарпии… ты видал гарпий, Проныра? Теплокровные рептилии, покрытые перьями, почему-то почти всегда взъерошенные. Шумные в принципе, а в детстве орут особенно пронзительно. Снабжены парой очень цепких и ловких лап и крючковатым клювом; этими инструментами могут превратить в мелкие обломки любой предмет в зоне досягаемости — кроме, разве что, чего-нибудь очень тяжёлого и из нержавеющей стали. Для правильного обмена веществ их надо кормить детским питанием, производимым на Слиоласлаерлей: толстыми живыми личинками, выращенными в идеальных условиях, на витаминизированной листве какого-то местного растения.
Но — толковые. И даже в чём-то обаятельные, этого не отнять.
То, что Мать всей душой приняла участие в бедных сиротках — не удивительно; то, что Дотти теперь проводила с Ниэлле и Ниалло почти все свободное время, учила их рисовать картинки и кормила червями — понятно. Удивляет, что мне было не все равно. В какой-то момент я вдруг понял, что в полете скучаю по взъерошенным шумным тварям и что они меня не раздражают. Вспоминались как-то даже умилённо: как уморительно бегают по полу, как слушают, склонив набок клювастые головки с хохолками — и что рисуют, пожалуй, уже интересно. Не по возрасту.
Я о Цыплятах часто думал и играть с ними любил, потому что они отвлекали меня от мрачных мыслей. Мои шестнадцать были ужасным возрастом, мрачных мыслей хватало.
Я вырос. Я, кэлнорец, супердоминант, вырос, будь оно проклято. А вокруг оказалась Мейна, в общем-то, ничем, кроме моей доброй воли, от меня не защищенная.
