Расовая теория - [19]

— Что, Мать, показываешь своему трофею Мейну?

— У нас дело в городе, Элвери, — сказала Мать приветливо.

Сообразив, что Мать его знает, я встрял в разговор.

— Товарищ недочеловек, — сказал я. — Скажите, пожалуйста, откуда вы родом?

— Отсюда, — сказал мутант и ухмыльнулся ещё шире. — Ты же видишь.

Я кивнул, но не понял. Мать заметила это и пришла мне на помощь.

— Генная инженерия помогает иметь детей возлюбленным из разных миров, — сказала она. — Мать Элвери — с Йтен, а его отец — как тут говорят, мохнатый. Кстати, Ли-Рэй, если тебе не трудно, постарайся не называть жителей Мейны недочеловеками. Кто-нибудь может счесть это слово обидным.

— Не я, — хохотнул Элвери. — По мне, формулировочка — что надо, Мать, шкет — по-своему вежливый. Салютик, товарищ кэлнорец, ты всё понял правильно!

Что я действительно понял, так это — что знакомые Матери не причинят мне никакого вреда, даже точно зная, что я — кэлнорец. А незнакомые, по-видимому, не признавали во мне кэлнорца — или им не приходило в голову, что представитель цивилизации общих врагов может спокойно разгуливать между вольными жителями посёлка.

А чего я не понимал — так это чем они все занимались. Мейнцы не были снабжены табличками с подписями, они не носили униформы, на них не было никаких чётких и недвусмысленных знаков отличия, позволявших отличить купца от штурмана с космического крейсера, врача от бойца абордажной команды, технаря от проститутки — впрочем, я не очень понимал, что такое «проститутка». Они все сливались, пестрели перед моими глазами, как сливается перед глазами неуча в ботанике множество разнородных цветущих растений на одной поляне. Их дела казались мне непостижимыми, их речь — непонятной, несмотря на прекрасный дешифратор Матери Хейр. Тянуло расспрашивать, но пока не получалось формулировать вопросы.

Очень хотелось снять респиратор, но я вдруг понял, что отчаянно не хочу светить здесь клеймом Железной Когорты. Каждому из здешних жителей оно определённо скажет: «Вот чужак, цель которого — уничтожить твоё будущее».

Мне не было страшно. Мне было стыдно.

И я уже знал, что в действительности отчаянно хочу изменить в собственной внешности.

Салон красоты, полагаю, навёл на мой критический метаморфоз окончательный лоск. Если из личинки кэлнорца вылетел мейнский шершень — то во многом из-за этого места и этого действа. Именно там я не просто понял, а прочувствовал: моё тело принадлежит только мне самому. Я — его хозяин.

Степень крамольности этой мысли с точки зрения Кэлнора даже описать невозможно. Чтобы осознать собственную власть над своим телом, надо предать всё самое святое: идею расы, крови, рода, цель собственной жизни, которая вколачивалась даже не в мозг, а в кости с младенчества, собственную физиологию… да что там! Кэлнорец, осознавший себя чем-то, кроме ходячего генетического оружия — аномалия, почище двухголового мутанта.

Я ведь понял, что изначально это место создавалось как клиника для лечения тяжёлых травм головы, лица и кожных покровов. Судя по голографическим постерам в гостиной, напоминающей кают-компанию крейсера, здесь могли восстановить из ничего обожжённое лицо, собрать переломанные кости лицевой части черепа, вырастить заново утраченный глаз… Правда, на мой взгляд, иногда результат пластической хирургии выглядел, как морда монстра… но, по-моему, это входило в планы пациента. Судя по выражению морд, блестевших новыми глазами, их владельцев вполне удовлетворял результат — и позировали они с истинным наслаждением, откровенно гордясь собственным новым образом.

А врачи и художники из салона — растлители и чудотворцы из салона — посмеиваясь, показывали мне другие голограммы, невероятной, порочной, чудовищной красы — и я отрывался. Чудесное мейнское словцо: я отрывался от корней, становился личностью и боевой единицей сам в себе, потихоньку себя осознавал.

Можно было вколоть цветной или светящийся рисунок под кожу.

Можно было отрастить любую шевелюру, поставить на черепе гребень или жёсткий ёжик, заплести косы или жгуты, отпустить бакенбарды. Строение кожи на моём лице не позволяло отпустить бороду, но весёлый недочеловек с орнаментом из стеклянных шариков по всему лицу обещал всё исправить, если мне захочется. Можно было отрастить рога, клыки, когти — и превратиться в роскошную бестию, навсегда или на время. Можно было побыть не собой — и снова вернуться в себя; можно было попробовать чего-то совсем другого, можно было любоваться собой и играть собой, как красным зайчиком лазерного луча.

Можно было всё.

Я разглядывал изображение гибкой нагой девушки-недочеловека, на спине которой был рисунок — как трещина в мироздании и в её теле, и на месте её позвоночника, в нарисованной глубине Простора, таинственно мерцали абсолютно достоверные звёзды. Лицо обычного гуманоида каким-то фокусом превращалось в ухмыляющийся череп с кровавыми искрами в глазницах — но саркастическая ухмылка невероятным образом оставалась живой и разумной. С голограммы мне улыбалась рыжая девчонка с усиками бабочки или цикады. Я увидел живого человека, чья кожа блестела, как полированная бронза, а лицо, полускрытое золотой чёлкой, походило на тронутый патиной лик древней статуи. Я любовался, вожделел — мне хотелось попробовать всего.