Расколотое небо - [5]

– Варя! – подбежала к подруге запыхавшаяся Ганнуся. – Идем Данилу слушать? Уже полсела пошло! – затараторила девушка и вытерла платочком вспотевшее чело.

– Пойдем и мы! – Варя взяла подругу под руку и оглянулась. Ей ужасно хотелось хотя бы на мгновение увидеть Андрея, но того не было видно.

– Андрея высматриваешь? – толкнула ее локтем в бок подруга.

– Шш! – зашипела на нее Варя. – Еще кто-нибудь услышит.

– Я его не видела. А вот Василий на тебя так пялился! – Ганнуся вытаращила глаза и прибавила: – Как они у него не вылезли!

Подруги рассмеялись и побежали по тропинке с горы, взявшись за руки.

На краю села, около оврага, по обе стороны широкой дороги уже собрался народ. В тени развесистого калинового куста стоял небольшой колодец, который с десяток лет назад выкопали люди на средства кобзаря. Вот почему старый Данила Перепелица всегда занимал свое почетное место на скамье у колодца с чистой ключевой водой, которая в любую жару оставалась такой холодной, что прямо зубы сводило.

Кобзарь не случайно выбрал это место для колодца. Откуда он знал, что там есть источник, одному ему было известно, но каждый раз, странствуя, мог отдохнуть у дороги в тени и утолить жажду. Как-то Данила сказал, что таких колодцев по миру на собственные средства он сделал уже шесть. В этом никто не сомневался, люди знали: старый бандурист не бросает слов на ветер. Он ходит по свету и знает, что где творится, как живут люди в других городах и селах. Поэтому и спешили подкопаевцы на встречу с кобзарем, чтобы узнать новости. Ему верили, к его словам прислушивались, потому что знали: там, где другие молчат, правду скажет только он. Кого ему бояться? Вольный как ветер! А какое удовольствие послушать думы о запорожских казаках! Сколько же он их знал! И о казаках, которые попали в турецкую неволю, и о казацком счастье, и о Байде, Марусе Богуславке, о Богдане Хмельницком и Петре Сагайдачном, о Самойле Кошке и братьях Самарских. Иногда мужики после того, как разбредутся женщины и разбегутся детишки, просили деда спеть и неприличные песни. Кобзарь не всегда соглашался, но иногда пел им шуточные песни, а мужики ржали так, что листья на калине тряслись.

Когда Варя с Ганнусей подошли к колодцу, свободного места на колоде уже не было. Поэтому девушки примостились сзади на мягком ковре густого спорыша. Слепой кобзарь Данила сидел на скамье в черной расхристанной рубашке, держа в руках бандуру осторожно и с любовью, как мать держит младенца. Его длинная седая борода достигала впалой груди. У ног лежала старая фуражка, а поводырь, мальчик-подросток с бельмом на правом глазу, сидел рядом на земле, подложив под себя котомку. Он не смущаясь уминал за обе щеки большой пирог с маком, которым его кто-то угостил, и запивал молоком из кувшина.

– Что вам, люди добрые, спеть? – спросил Данила, легонько коснувшись узловатыми пальцами струн и подгрифов кобзы, словно проверяя, все ли они на месте.

– Какую-нибудь грустную песню! – сказал кто-то из слушателей.

– Зачем начинать с печали? Что-нибудь душевное спой! – отозвался женский голос.

– Лучше уже об отце Богдане!

– Люди добрые, – сказал Данила, подняв голову. Он прищурил слепые глаза, будто всматривался в бездну синего неба и мог его видеть. – Послушайте о вдове Ивана Серка.

Сразу стало так тихо, что было слышно лишь чирикание неугомонной птички где-то в гуще калинового куста. Кобзарь защипнул ногтями струны, и ожили они звуком.

В городе Мерефе жила вдова,

Старенькая вдова,

Серчиха-Иваниха.

Семь лет не видела она Ивана,

А было при ней двое сыновей —

Серченко Петр и Роман.

Полилась песня из уст исполнителя, а бандура[3] – как живая в его руках. Большой, указательный и средний пальцы бандуриста касались струн, а слушателей так пленила музыка, что им казалось: это затронуты струны души. И уже плачет душа вместе с вдовой, сыновья которой поехали искать родного отца и погибли. А голос бандуриста сильный, будто и лет на него нет. А когда дошел до слов о том, как плакала вдова, к земле припадая, одна из женщин негромко заныла, и на нее сразу шикнули: «Тихо ты!»

Что уж теперь на моей голове три печали обретают:

Первая печаль, что я семь лет ожидала,

Серка Ивана в глаза не видала;

Другая печаль – что Серченка Петра на свете живого нет;

Третья печаль – что Серченко Роман умирает.

Кобзарь закончил.

Струны протяжно зазвенели, будто рассеивая среди толпы печаль вдовы. Женщины уже не сдерживали слез – всхлипывали и вытирали их кончиками платков. И умеет же этот Данила растревожить душу!

– Бандура у тебя, Данила, как живая, – сказала пожилая женщина. Она уже не плакала, но слезы еще катились по вспаханному морщинами лицу.

– И правда, – прибавил усач, сидевший на колоде. – Забрел как-то в наше село один кобзарь, хотел порадовать песнями. И работы было полно, а мы, дураки, повелись, бросили все, пришли послушать. А он бренчит на ней, будто дразнит тебя, нет ни песни, ни музыки. Так прогнали мы его взашей, сказали, чтобы больше здесь не показывался.

– Да! Да! Было такое! – зашумели люди.

– Тогда мы поняли, что лучше нашего Данилы никто не сыграет, – продолжил мужчина.