Раскаяние - [4]

Скоро Вержицкий узнал и другую, встревожившую его новость — характер опробования рудного тела значительно упрощался. Это был новый приказ Колотова, его подготовили проектировщики, на уголках стояли визы Анучина и Селезнева. Вержицкий запротестовал, стукнул кулаком по столу, не помнил себя от гнева. Селезнев пожимал плечами, успокаивая его. Ну, конечно, старый план был лучше, это все понимают. Но на его осуществление требовались годы — их нет, вот в чем соль. Пусть Вержицкий не возмущается, старый план не отвергнут, а временно отставлен. Они выдадут проектировщикам опорные данные по всему оруденению, так сказать, предварительные цифры, а исследования будут продолжаться дальше — если что и изменится, они успеют внести уточнения.

Все это было разумно, сам Вержицкий обдумывал нечто подобное, планируя ускорение работ. И,вместе с тем, это было другое. Каждое нововведение в отдельности казалось целесообразным, в целом они представляли другой стиль исследования. И он давал хорошие результаты, этот новый стиль: то, на что Вержицкий тратил месяцы, теперь требовало дней, а то и часов. И все становилось простым и очевидным, не было прежнего хаоса и путаницы, природа давала ясные ответы на точные вопросы, сама руда вела себя прилично в опытных руках нового руководителя. А Вержицкий чувствовал себя все хуже. У него было ощущение художника, незаконченную картину которого отдали в живописную мастерскую для завершения. Семь лет трудился он над полотном, ночи и дни отдавал картине, вот она стоит, угрюмая и мощная, свет прорезает тьму, вздыбленные кони бешено несутся в темноту — что ждет их там? А к полотну подошел мастер своего дела, в руках у него набор лаков, он весело болтает с приятелями, а в пустоте потихоньку появляются кустики, тьма смягчается, под ногами лошадей вырисовывается гравийная дорожка — ничего не случится с ними, они скачут, довольно мотая головами, к знакомому стойлу. И больше нет загадок, все на своем месте, опытные критики не нарадуются. Нет, новый начальник был на высоте, он давал именно то, чего от него ожидали.

Еще не прошло и месяца, а Вержицкий перестал спорить с Селезневым, настаивать на своем. Воскресенский медленнее Вержицкого проникал в существо нового направления, но пришел час, когда и он сказал уныло:

— Ничего не понимаю — столько лет казалось, что наше месторождение во всех отношениях уникальное. А оно вон какое, Степан Павлович, — все очень просто.

— Та самая простота, которая хуже воровства, — мрачно отозвался Вержицкий.

Разговор с Воскресенским подтолкнул его. Вержицкий понял, что надо действовать. Он явился к Анучину и доложил о своих опасениях. Дело в том, что их исследования ведутся с предвзятой точки зрения. Все данные рассматриваются под определенным углом. Все стало очень ясным, он не верит в эту ясность.

Анучин удивленно поднял брови.

— Я не понимаю вас, Степан Павлович, — проговорил он, помолчав. — Научное исследование именно и должно вносить ясность в темные вопросы. Много лет мы не могли разобраться с обогащением наших руд, все соглашались — это очень плохо. Теперь разбираемся, а вы бьете тревогу, требуете возврата к прежней темноте. Для чего тогда вообще заниматься исследованиями?

Вержицкий с молчаливым раздражением изучал лицо руководителя проектировщиков. Анучин был сдержан и вежлив, он верил в новые данные, он долго ожидал этой ясности и не собирался отказываться от нее. Вержицкий поднялся со стула.

— Вы, конечно, думаете, что я нападаю на Селезнева из-за оскорбленного самолюбия? — заметил он с горечью. Мысль эта вызывала у него отчаяние.

— Нет, я этого не думаю, — дружелюбно возразил Анучин, тоже вставая. — Я знаю, что интересы дела у вас всегда на первом плане. — И все-таки он не удержался: — Но я хотел бы, чтобы оскорбленное самолюбие не помешало вам трезво оценивать достижения других.

Он проводил Вержицкого через приемную, был очень деликатен после едкого замечания.

Вержицкий в этот день не возвратился в лабораторию. Он поднялся на гору. День был ясный, редкий день для Севера — окрестности проглядывались на добрую сотню километров. У подножия горы тянулась панорама промышленного строительства. Справа дымили трубы никелевого завода, дальше поднималась угрюмая громада ТЭЦ, слева высились ажурные конструкции медеплавильного завода, прямо под ногами, на склоне обрыва, простиралась вырытая площадка будущей обогатительной фабрики. Тысячи людей, десятки составов, подъемные краны, мосты, пульпопроводы, линии высокого напряжения — чудесная картина вдохновенного человеческого труда. Ничто так не волновало Вержицкого, как эта картина, здесь часто он просиживал часы, глаза его не могли насытиться. И сейчас он с трудом оторвался от великолепной панорамы строительства. Он повернулся к плоской вершине горы. Гора была вся изрыта, стала ниже на много метров, — двадцать мощных экскаваторов вгрызались в пустую породу, с грохотом обрушивали ее на стальные платформы. Это был рудник открытых работ, пять лет совершался здесь огромный, неистовый труд, скоро, скоро рудоносное тело обнажится и засверкает, доступное солнцу и глазу, — древняя, хранимая природой тайна выходила наружу. Много лет распутывал Вержицкий загадку этих недр; еще не было ни одного экскаватора, а он, Вержицкий, уже работал. В эти годы он всего себя отдавал недрам — творил, искал, проверял. Отвернуться от рудника открытых работ было еще труднее, чем от долины.