Раскаты - [27]

От простого такого решения разом полегчало, поднял он тяжелую голову и уже зряче огляделся окрест. Давненько не засиживался он на улице столь долго, а если и случалось, то всё в разговорах с шабрами, так что и забыл, когда и видел по-настоящему встречу старого дня с новым. А творится это, оказывается, дивно: что-то аж от прихода живого есть в рождении дня. Искристая, венчает коронка света то место на склоне серого неба, где восход, как говорят в народе, целуется с вечернею зарею. Потом ярче вдруг становится корона и на глазах обращается в бледно-дымчатое полукружье, словно шатром накрывает влюбленных. И вот новая зорька — молоденькая, розовенькая — лежит на каемке земли, привольно раскинув ручки и ножки…

Слух опять выкрал из тихого сумрака чьи-то сторожкие, раза два замеченные краешком уха шаги, но до них ли сегодня было! Всмотрелся Сергей Иванович в глубину темной еще улицы и углядел фигуру, которую ни с чьей другой в Синявине не спутаешь.

— Ну чего ты там тресся, Спирька? — окликнул негромко. — Поди да присядь, вместе повздыхаем.

Спирька подошел, уместился рядом на лавочку, бережно придерживая соломенный навильник головы, и, согласно усмешливому предложению Сергея Ивановича, протяжно, с сопеньем, вздохнул.

— Вот-вот, — улыбнулся Сергей Иванович. — Что я и говорю. — И тоже, словно бы в дразнилку, вздохнул нисколько не мельче Спирьки. Но сказал серьезно: — Не вернулась еще Варька, все у тети гостюет. А я на твоем месте не терся бы здесь, а каждый вечер туда бежал, в Мартовку.

— Ходил я. Да что толку.

В голосе Спирьки была полная безнадежность. И Сергею Ивановичу ничего не осталось другого, как протянуть сочувственное: «Мда-а…» Что он и сделал, покосившись на бледное, птичье-остренькое личико Спирьки. Переживает парень, видать, уж очень глыбко, совсем осунулся, одни глаза и остались на лице. О-хо-хо, привыкли мы считать, что-де молодо-зелено, стерпится-слюбится, а ведь вся-то жизнь человеческая в молодости складывается…

— Как там отец у тебя? — спросил тихо, стараясь придать голосу больше теплоты.

— Да что с ним сделается, — ответил Спирька как бы нехотя. — Тихий опять сделался — новая идея у него. Русалок, говорит, забыли, надо разводить русалок. На Светлое все убегает, на Светлом, говорит, еще остались русалки. И кроликов своих, черт бы их подрал, забросил совсем, кормить их не перекормить…

— А ты ему вбивай, что живые они, кролики-то, и есть хотят. Он же хорошо следил за ними… Да, и я заметил на пожаре, тихим он больно стал, так ни одного слова и не выронил.

— Да говорил я ему. Да что толку…

Где-то после двадцатого года появился в Синявине бывший белогвардейский офицер Самсон Христофорович Самсонов, контуженый. Говорили, что вины особой за ним власти не нашли, да и контузию зачли в его пользу — изредка заговаривался он непонятно, вот и выпустили на вольный свет. Какие ветры-пути занесли его в Синявино, так до сих пор и не знают, но пустила его сночевать к себе одинокая, уже в годах баба Глафира Орехова и оставила жить у себя, нажила с ним сынка на старости лет. Жили они вполне по-людски. Глафира могла глаза выцарапать любому, кто решался подшутить над ее мужем, да и заносило Самсона редко — не часто он и заговаривался вовсе, и совсем нормальная стала в Синявине семья. За что-то зауважал Самсон Христофорович Железина, нет-нет да и заходил к нему на чай, говорил тихо и умно (говорить о войне они оба не любили — на том и сошлись, наверно), и стать крестным отцом Спирьки Сергей Иванович согласился не колеблясь. Но свернулась Глафира как-то в один год, выжелтела, а после ее смерти стало Самсона заносить чаще — знать, имела баба какой-то заговор против его хвори. То засухой начнет пугать встречных, погибельной засухой, и пруды велит прудить, и сам все лето ковырялся с лопатой на дне Клубничного вражка, ребятня ему помогала, и состряпали-таки пруденцию, которую первой же весной разнесло до комочка, какая там запруда, когда весь снег лесной да полевой низвергается по вёснам в Клубничный! То зайчонка поймал в поле и решил, что зайцев на дому надо разводить, мучился долго и всерьез плакал, когда сбежал от него косой, — Сергей Иванович тогда сам привез ему из Речного четырех кроликов, помог сколотить клетки, и возился с ними Самсон круглые сутки, даже спал вместе в большой клетке. Кроликов развелось множество, и пришлось Сергею Ивановичу призвать на помощь Степку Трутня, чтоб забивал он излишек, выделывал шкурки, а доходец со Спирькой пополам делил — к тому времени Самсон уже совсем никудышным сделался. Сначала, при Глафире-то, его даже на колхозные работы наряжали, и ничего он их сполнял, аккуратно, а потом с каждым годом все хуже у него пошло, ладно хоть Спирька успел подрасти. А ничего парень вымахал, не каждому в его годы и в колхозе работать, и за домом, и за отцом таким следить. Говорят, злой он парень, да уж Сергею Ивановичу лучше знать, какой у него крестный сын: как раз впору у Спирьки ежиков, чтоб себя сохранять, — немало в Синявине голозубых, нет-нет да и пытаются поржать над сыном Самсона. Нда-а, дела у него, значит, не ахти, коль до русалок дошло. С каждым разом все чуднее становятся его выдумки.