Раскаты - [29]

— Постой… не надо… — выдохнула она, вся сжавшись в комок. Пыталась и не могла унять мурашковую дрожь, прошившую с головы до ног.

Алеша отнял руку, непонятно промолчал. Не то обиделся, не то понял что-то такое, чего она не поняла еще и сама.

Да, напрочь перестала Варька понимать себя за последние две сумасшедшие ночи и один слепо мелькнувший день. То жарко становилось ей и душно до нечем дышать, то знобить начинало среди душного дня, то тяжесть колодная путала руки и ноги, то пташья прямо налетала легкость — фыр-р-р! — и запорхнула бы в синюю глубь невесомым жаворонком. И плакать хотелось, не зная чего жалеючи, и тут же — смеяться, хохотать звонче и дольше, чем умела это позавчерашняя Варька-веселуха…

Одевшись, Варька скользнула в комнату, колыхнув цветастый ситец, которым закрыта была большая деревянная кровать. Ее уступили Варе с Алешей, сами перебравшись в прихожую, хозяева — лесник Ваня Воинов, такой молоденький, полненький и плотненький, ну почти мальчик еще, и малословная лесничиха Онька, которая годами-то, может, и недалеко ушла от мужа, а смотрится отчего-то куда старше его. Бывают же люди! И Алексея-то они, прояснилось потом, всего пару раз видели, а уж про Варьку и слыхом не слыхивали, но вот поди ты — приняли сразу, приютили как родных. Не скажешь, что радость показали чересчурную, когда сын соседнего лесника привел к ним девку невенчанную, просто завели обоих в переднюю и сказали словно давно решенное, обговоренное: вот здесь будете жить. Как в сказке свершилось, скоро и складно: накормили, напоили, в баньке помыли и спать уложили… Оно так-то и нечему особенно дивиться: кто знакомый откажет в крыше над головой и кто лицо станет светить радостью, если у тебя дом родной сгорел и отец с матерью в нем — заживо? Только нелюдь поганая аль враг заклятый могут закрыть дверь перед тем, кого нагнало несчастье. И все равно неловко Варьке перед Воиновыми потому, что не может никак стыд и потерянность свои одолеть. Да и как не стыдиться, не мучиться ей: жена не жена (правда, Алеша и сказал хозяевам: моя жена), приплелась за мужем не мужем с узелком в руках к чужим людям и стала жить да поживать… Лучше бы в том домике лесорубов остаться им, в который пришли они под утро после долгого гулянья по ночному и совсем-совсем, оказывается (с Алешей-то!), не страшному лесу…

Варька подошла к окну зеленому сплошь — будто заклеено оно вырезными листьями прижавшейся к дому березки, — и приткнулась горячим лбом к остудной хлади стекла. Начала кольцевать на нем пальцем круги, обводить близкие листья и следить, как быстро тают рисунки, да не получалось никак отвести от себя до яви проглядные мысли: ночь вчерашняя, нет, особенно позавчерашняя, опять встала в глазах, такая большая и жаркая, что и одной ее хватило было другому на целую жизнь.

Ах, какая то была страшная, какая сладкая, какая непонятная ночь! Ни по сказке ни по книге, ни во сне и ни в самой скрытной смелой мечте не могла Варька помыслить, что может такое быть с человеком. Да и не бывает оно, конечно, с каждым, не всем дается столь большое счастье, и очень жалко тех, кто никогда-никогда не испытает этого!

Когда выбралась Варька из провала памяти — надо же, первая кинулась-таки на шею парню, с которым и словечка еще не было шепнуто про любовь! — и когда прошла у Алексея оторопь от неожиданной такой встречи, соскользнула она с его рук и грохнулась на скамейку лицом в ладони: насквозь пронзил ее стыд, опалил, сжег без дыма и огня! Он присел рядом, похрустел пальцами, а потом несмело взял в руку ее косу, доставшую до земли, и погладил дрожкое плечо. «Не надо, Варюшенька… Сколько же можно носить в себе… Не надо, слышишь?» Голос Алеши не узнавала она — то ли забыла за долгий срок, то ли изменился он так. Да просто, наверно, волнение сдавило его до хрипловатой глухотцы. Да что узнавала, что видела и слышала она тогда? А ничего и ничего. Оглохла, ослепла, обеспамятела. Он приподнял ее за плечи, притянул к себе, стал целовать руки, бессильные и холодные, прижимал их к щекам и говорил, говорил что-то взахлеб — ни словечка не понимала она, лишь смеялась тихо да пыталась смахнуть без рук слезы, всклень наполнившие глаза. Потом встали они, не сговариваясь, дружно, и пошли, тесно приобнявшись, от дяди Егориного дома к околице, пошагали верхом Чертова вражка, который все ширился да ширился, теряя края в глубоком туманном сумраке, и незаметно перешел в пологий луговой распадок, застененный глухими черными лесами. Стала вокруг такая бездонная темь и тишь, какую еще и не видывала Варька: ни шороха, ни огонька — все утопло в ночи. И тут, вздрогнув, как бы снова проснулась Варька (так и пошло у нее: то в сон будто проваливалась и не понимала ничего, то просыпалась в страхе, что не въявь происходит это с ней, а снится всего-навсего) — проснулась от мысли, которой давно пора бы подступиться: да куда они в столь кромешную темь?! Но выдохнуть не успела Варька свой вопрос, как проговорил Алеша врастяжку, будто услышал ее:

— Не случись этого… привел бы я тебя сейчас же к отцу с матерью и сказал: «Вот моя жёнушка, никуда больше не отпущу ее, ни на шаг, ни на минуту».