Раскаты - [30]

— Но я еще не жена тебе, — сказала Варька, но дошло вдруг откуда-то издали другое. — А чего — «этого»? Что случилось-то?

— Как? Разве ты не знаешь? — Алексей, утеряв внимание, споткнулся обо что-то в темноте и утянул ее с тропинки, ноги обдало росной морошкою, и Варька только-то дошла, что так и топает вбосячка и в одном тетином халате. Привыкла она ходить летом босиком, вот и не заметила. Мать частенько выговаривала ей, что не след рослой девке все время бегать с голыми ногами, совестно должно быть, да и ноги грубеют, но нисколько ей не было стыдно и ноги не хотелось тискать в тесноту обувки, хотя и туфли хорошенькие были у нее, отец привез из Речного. Ну, эти-то туфли так и так только вечерочками надевать, а днем — где по двору-огороду, где до колодца или до Наталки — и босиком сойдет…

— Чего я не знаю? Чего? — затеребила Алешу за рукав, отмахнув сейчас мысли о ногах и обувке.

Они стояли в самой середине ночи, притиснутые темнотой, настолько тугой и плотной, что и звезды над головой, казалось, еле продирались сквозь нее, а уж звукам это не под силу было и вовсе. Даже шепот Алеши, хотя ближе и тесней стоять нельзя, доходил словно бы издали. Может, казалось так потому, что говорил Алексей глухо, куцыми какими-то словами, часто давясь и откашливаясь. Рассказал о пожаре на кордоне, о том, что и на похороны-то не успел («Хотя, говорят, и хоронить там нечего было… Положили их в одну могилу… два креста на одну могилу поставили…»), что остался он теперь один как перст, ни кола ни двора, при старом костюме и драной рубашке («Да о чем я говорю, о черт… И вообще…»). Но последние слова его и не слышала Варька — ткнулась ему в грудь и задохнулась в немом плаче. Она не умела плакать вслух: редкие слезы свои, нежданно-беспричинные, она привыкла проглатывать молча или проливала их в ночную теплую подушку. А тут и слез не было, потому что ни представить, ни даже уловить сердцем не сумела она то, что случилось на Морозовском кордоне, да и отца и мать Алеши знала плохо, они были для нее пока только «его родители», люди далекие и чужие, которых видела-то всего несколько раз, — просто вдруг затрясло ее от слов Алешиных и голоса его, затрясло и швырнуло ему на грудь. И получилось, что не она его, а он стал успокаивать ее, убитую жалостью к нему. Да и дальше все пошло у них как-то навыворот: когда пошли они дальше незаметной почти тропинкой — не он, а она вела его, приобняв за плечи, а когда подошли к знакомому ей домику лесорубов, когда вошли в него и сели на ощупь на край широких нар, на слежавшееся прошлогоднее сено — не он, а она сама притянула его к себе. И еще помнится, словно из бездонного сна, как встала она, отрешенно подивившись обильному свету, заполнившему проем распахнутой двери и, нисколько не стесняясь ни своей, ни его наготы, пошла на него, на этот неожиданный яркий свет. Долго стояла и смотрела она в сказочно серебряный, насквозь прошитый луною лес, так долго, что Алеша не выдержал — подошел, подхватил ее на руки и понес обратно, в новое сладкое беспамятство.

Потом лежала она, вся объятая им, вдыхала незнакомый и в то же время невозможно родной будто запах его тела и только одно понимала взъерошенным до боли умом: оказывается, опять ждет она, ждет вся дрожа, нового беспамятного кружения, чтобы опять не знать, не слышать и не чувствовать ничего-ничего, кроме той нестерпимо сладкой пустоты.

День, пробежавший непрошено скоро, мелькнул как солнечный сверк меж частых облаков. Вцепилась Варька в Алешину руку, когда выходили они из райской избушки своей, да и не выпустила, кажется, весь день. Он говорил что-то на ходу — она кивала, кивала в ответ и улыбалась, не слыша его и не понимая. Он вел ее куда-то — она шла, шла рядом, не зная и не спрашивая куда. Вернулись они в Мартовку, обуходили Дармоежек — да и тетя Таня поднялась наконец и картошку взялась чистить, сидя на краю кровати и с завистью лукавой посматривая на крылатую племянницу, — потом сходили за соседней бабкой Журавлевой, чтобы догляд был за мальцами и за хворой, и простилась Варька с Мартовкой, пошла за Алешей, словно на привязи, к леснику Ване Воинову. В два узелка, подвязанные в полушалки, уместилось все ее добро, ее незаготовленное приданое… И вот прошла здесь, в глубоком лесном кордоне, еще одна ночь, только вторая еще, а совсем уже не такая, какою была мелькнувшая слепо в домике лесорубов. Не противилась Варька ласкам Алешиным и в эту ночь, ни сил, ни хотенья не было противиться, а чуждо сковалось тело, пусто стало в груди, муторно, и в помине не осталось прежней сладости в той пустоте. Наверно, потому, что не могла никак сладить с собой, не думать, что за стеной — хозяева, хотя и хорошие люди, а все же чужие, что лежат они с Алешей в чужой постели, что нет у них ни крова своего, ни угла, где вольготно было бы и душе, и телу. Ощущенье было, будто подсматривают за ними сами стены, окна, потолок и диву даются: что за люди такие в чужом доме такую любовь творят? И еще одно, тревожное и холодное, вкралось сегодня под утро: точно забыла она что-то очень-очень важное, непрощаемо провинилась перед кем-то. Не перед собой, нет — ничего противного сердцу не делала она и никогда не упрекнет себя за эти сумасшедшие ночи, — а перед кем-то другим, очень-очень близким ей, даже ближе, может быть, чем Алеша, хотя и немыслимо теперь представить человека ближе. Но в чем, перед кем она так провинилась? О чем казнится душа?..