Раскаты - [26]

— Ну, лес-то, скажем, не погниет. Да и хапаешь ты далеко не гнилой…

Сергей Иванович помолчал, собираясь мыслями. Привычка выдавать советы уже пошла вышаривать дорожки, по которым следовало бы жить Бардину: в лесорубы ему в те же идти? Леспромхозовские, слышь, ничего зарабатывают; а может, лучше в трактористы бы ему получиться? Уж они-то первые люди на селе, добрее всех живут… Но совет почему-то не давался. Не выходило что-то. Наверно, держало подспудное знанье, что не нужно Бардину никаких советов, это он просто себе в оправданье растабаривает. Да и впрямь — правда, что ли, человек не знает, как ему честным путем жить?!

— Хочешь знать ежли, Иваныч, — с обидой заговорил Бардин, не дождавшись ответа и, видимо, зная, что теперь Железин будет молчать долго, — я всю жизнь голодный живу. С малых лет по сей день голодный. Кажний день, кажний час жрать хочу. И сейчас вот сижу с тобой только что поемши, а уже невтерпеж жрать хочется, аж сводит в животе, вон как урчит. Кажется мне иногда, будто и родился я голодный и до сих пор не наелся ни разу… И виноват разве я, что таким меня бог сподобил, что накормить меня досыта не может? Думаешь, просто это — всю жизнь голод в себе носить? Потрудней то будет, Иваныч, чем с «правдой» своей таскаться и совать ее всем кряду: моя-де лучше и пахнет вкусней. А смотреть надо — у кого больней… Задела меня твоя «правда», Иваныч, и вот я те свою выложил, спробуй и ее понять. Да не поймешь ты, убей бог. Сытый, известно, голодного никогда не разумел. Только не знаю я, кто правей тут: голодный аль сытый. Ты-то знаешь, конешно, вам, праведникам, всегда все ясненько… Э-э, да что толковать, ети вашу дышло!

Тут бы и уйти Федору Бардину, оставив победное слово за собой. Видел же: подрастерялся Сергей Иванович от крутого его пояснения (всегда, каждую минуту есть хочет человек, и попробуй укори его за это!), но праведное опять же молчанье Железина вконец обозлило его, ведь в споре и ругани молчаливый кажется правее того, кто кричит и разоряется больше.

— Молчишь? Крыть нечем аль бурчаньем в моем животе забрезговал? Тогда, гляди, на другое изволишь ответить? Зачем ты-то на свете живешь, праведник эдакий? Я вот весь на виду — жрать хочу лучше да вкусней, как все живое хочет, одеваться теплей… Жить, жить хочу лучше! На том вся живность держится, горло друг дружке грызет, чтоб сытно да тепло было, ети вашу дышло! Аль не видишь, как люди-то живут? Рвут себе кто чего может. Спину горбят, ногти рвут на работе — зачем? Да затем же, чтобы жить лучше, жрать вдоволь. Состроил из себя святошу, а кому от этого прок? Зачем ты живешь-то, о чем ерепенишься? Жрешь ты, знаю, пахту одну да картошку и жену с дочкой ими одне кормишь, сам голодуешь да их мордуешь своей святостью, а зачем? Вот так, Иваныч, ответь на все это, коль сможешь, будь добёр.

Федор Бардин поднялся, запахнул порванную рубаху и, придерживая полы левой рукой, повел правой в сторону Сергея Ивановича.

— Еще раз скажу тебе, Иваныч: не хотел я с тобой вражковать. Да жрать-то я все одно буду хотеть. Выходит, столкнемся-таки, ежли не знаешь ты, каков он есть, голод… А кто кого посечет — Железины Бардиных аль наоборот — там видно будет… Бывай здоров, праведник. У-у, ети вашу дышло!..

И ушел. Незаметно и неслышно, словно провалился в пуховый сумрак. Не по телесам бесшумно ходил Федор Бардин.

А Сергей Иванович еще долго просидел у палисадника, склонив лицо к коленям, стараясь собрать весь сегодняшний вечер, понять до словечка и решить что-то на завтра, но рассыпались мысли, не получалось насадить их на один ровный стержень, чтобы можно было посмотреть на них издали разом. Не расслышал Сергей Иванович сразу ни девичьего подманного визга, ни парнячего густого хохота, ни складушек местных, столь же разнозвучных, встающих то в одном, то в другом конце Синявина.

Скачет заяц, скачет заяц

Белою поро-оше-ю-уу.

Заяц не косой — косая

Ты, моя хоро-оша-я-а! —

ядреным басом под довольный хохоток, и тут же хором, с уханьем припевно: «Ой, ты, матушка, да моя ро́дная, до чего ж моя матанечка дородная!» А с другой стороны улицы в ответ бойко, звонко и задиристо:

Не поешь ты, мой бедняга,

А гогочешь, словно гусь.

Чем с тобой пройти три шага —

Я в колодце утоплюсь!

Сидел Сергей Иванович, слышал и не слышал песенной перебранки, сидел и думал старательно, но мыслей так и не приходило особых, гулкая пустота стояла в голове, как и в груди тоже. «Вечно голодный… как волк… А волков мы зря, что ли, выводим?» — одно ходило кругом под черепом, чувствительно тяжелым, но и в этой мысли не было крепости, почему-то не хотела она прикладываться к Бардину. Еще пытливее прислушивался Сергей Иванович к себе и поразился вдруг: от злости недавней даже тени жидкой не осталось. Вот это уж совсем было непонятно. Чем так сразил его Федор? Силой, которой у него оказалось — видно было, чего скрывать от себя, — больше? Хитростью? (А ведь переиграл, зверюга, охотничка!) Да нет, не то, не то… Напрягся Сергей Иванович так, что буравчиком просверлила боль в опаленном глазу. И отмахнул Железин попытку достать что-то недоступное его уму, боль тоже отпустила сразу, и он успокоился на мысли, которую знал твердо: жил и живет на свете человек Сергей Иванович Железин честно, тут ни отнять, ни прибавить, и тут-то, наверно, и кроется ответ Бардину, но именно этого как раз и не понять ему никогда, пузырю урчливому. Не понять никогда и ни за что…