Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [31]

— Отличное шоу, Ричард, — сказал как–то раз я, — отличное шоу, потрясающий материал, ты действительно сделал их всех.

Не успели двери лифта закрыться, вошёл Боб Левин.

— Ричард, я уже тебя предупреждал, и не собираюсь повторять ещё раз, если ты задерживаешь своё выступление хоть на десять минут, всё шоу сбивается на целых двадцать, и ты лишаешь времени остальных ребят, ты сокращаешь время выступления и Animals. Ещё одна такая выходка и ты свободен.

Малыш Ричард, видя, что в лифте вместе с ним находится один из зверей и является невольным свидетелем слов Боба, вспылил и, сорвав с головы парик и закатив глаза, взвизгнул пронзительным, старушечьим голосом:

— Слушай, ты, Мазерфакер! Я из кожи вон лезу, чтобы спасти твоё чёртово шоу. Побереги лучше свою задницу!

Боб Левин, набросившись на него, вцепляется Ричарду в загривок, тот в свою очередь попытается увернуться и наскочить на Боба, но тут решает вмешаться коп, до этого стоящий как статуя в углу лифта. Ни один мускул не дрогнул на его лице, строго посмотрев на Ричарда, он глубоким грудным голосом, который мог родиться только из под фуражки нью–йоркского чёрного полицейского, произносит:

— Эй, парень, если ты не заткнёшься сейчас же, я сделаю дырку 38–го калибра прямо между твоих глаз.

Малыш Ричард тут же затих, и не проронил ни слова, пока лифт поднимался до шестнадцатого этажа, на котором находилась его артистическая уборная.

В Парамаунте мы играли не счесть сколько недель. Нам казалось, что мы там уже бесконечность, мы стали чуть ли ни частью Тайм–сквер, неотъемлемой достопримечательностью самого сердца Нью—Йорка. Нам понравилось эта площадь. Мы полюбили этот город. Полюбили нью–йоркцев. Полюбили эту духовную столицу Америки.

Когда, наконец, кончился наш марафон, мы не уехали, мы остались в Нью—Йорке и продолжили наши выступления в других районах Нью—Йорка и пригородах. Везде, где бы мы ни бывали, всюду я бы хотел остаться, стать частью этой жизни, больших распродаж, толкотни и суеты, джаз- и стрип–клубов, шоу и бурлесков, чудиков и гомиков, сутенёров и дешёвых танцовщиц, винных нор и копов, патрулирующих свои районы — как мне нравился запах всего этого!

Мы переехали в более дешёвую гостиницу, Горхем, где жили, работая не только в районе Нью—Йорка, но и в Бостоне, и в Мериленде и в Южном Вашингтоне, но всегда возвращались на своих Кадиллаках обратно в Нью—Йорк. Не счесть чудесных рассветов, встреченных нами по пути из Манхаттана, развалившись на широких сиденьях нашего лимузина.

Наш шофёр оказался замечательным парнем, и мы все его сильно полюбили. Звали его Джо Тигр. Итальянец. Стопроцентный нью–йоркский итальянец. Юная копия Виктора Матюра, в своей лучшей роли, безупречно одетый, белоснежная сорочка, чёрный галстук–шнурок, шёлковый костюм, остроносые туфли, а в дождливое время неизменный макинтош. Мы колесили с ним из города в город, вдоль и поперёк изъездили весь штат, с концерта на концерт, большей частью по колледжам и университетским городкам — в любую погоду. Сперва мы вели себя очень сдержано. Нам нестерпимо хотелось запалить наши козьи ножки, но мы не знали, не были вполне уверены, как воспримет он наши действия.

В то время мы многим просто не доверяли. Как только отъехали, мы нажали на кнопку и стекло, отгораживающее пассажирский салон от шофёра, поднялось. Но знай мы тогда, что кондиционер, обновляет воздух каждые пятнадцать минут! А это означало, что воздух, циркулируя по системе, попадал и в шофёрский отсек. Мы въехали в Нью—Йорк ранним утром, Джо вёл машину как–то не совсем так. Он ехал по всем четырём полосам, проехал несколько раз на красный, а когда подъехали к гостинице, остановился напротив. Выбравшись из машины, мы увидели Джо, стоящим с поднятыми к небу руками и смеющимся во всю ширь своею голливудской улыбкой.

— Эй, парни, — повернулся он к нам, сверкая рядом ровных зубов, — не знаю, что вы там курили, но, друзья, уверен, мне бы хотелось попробовать, только когда я не за рулём Кадиллака!

Нью—Йорк был полон всякими слухами. Что только не говорили о LSD. Час до сих пор уверен, что оно разжижает мозги и превращает тебя в имбицила. Прайси говорил, что слышал, что это — тяжёлая дрянь. Хилтон, он просто улыбался или смеялся над всеми нами. Конечно, все они оказались правы по–своему.

Как–то раз в Ундинах, я танцевал с одной цыпочкой, с которой только что познакомился и рассчитывал на её внимание ко мне тем же вечером, как нас грубо прервал Хилтон, схватив меня за рукав.

— Эй, Эрик. Ты должен мне помочь, — сказал он. — Они хотят меня ограбить. Вот, сохрани мой бумажник, я на тебя надеюсь, хорошо?

Я тут же сообразил, что ему выдалось на редкость мучительное путешествие. В его бумажнике лежала тысяча наличкой. Брайан Джонс тоже был там и стремительно носился от столика к столику, крутясь как дервиш. Глупейшая улыбка расползлась по лицу Хилтона. Я снова увлёк свою миниатюрную блондиночку танцем, но тут снова появился Хилтон и протягивает мне кусочек сахара. Я проглатываю его и, продолжая танцевать, жду результата. Блондинка плавно проплывает прямо перед моими глазами, движения её сексуальны, её громкий смех звучит у меня в ушах. Ребята кончают играть, но я продолжаю танцевать, ловя ритм во всём, в звоне стекла, в шуршании ног.