Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [29]

— Что–нибудь ради хорошего для нас, Майк?

— Что–нибудь ради хороших денег, — с гордостью взглянув на контракт, проговорил Майк. — Остаётся минутное дело: чиркнуть вам здесь, здесь и здесь, чтобы он запел.

Нас не спросили, с нами даже не посоветовались, просто потребовал поставить свои подписи, и всё. Во мне начало расти недовольство манерой, с какой М. Дж. вёл дела. Я уже писал, что испытал жуткое неудобство, когда во время Американских гастролей он вместе с Доном Арденом надел на нас эти блестящие костюмчики и потребовал пригладить и зачесать волосы. Я сердцем понимал — это не наше, это от дьявола. Нас любили за то, какие мы есть сами, простые дети шахтёрского Ньюкасла. И это прекрасно до тех пор работало. Кому нужны чистенькие мордашки? Для рекламы жевательной резинки, если только. Моё мнение, с чистенькими мордашками не становятся настоящими командами. У меня сводило живот от одной только мысли, что нам, прямо на наших глазах, не спросив, подрезают крылья.

Возвращение в Англию совпало с выходом нашей третьей сорокопятки, выпущенной следом за «Домом восходящего солнца». Это была моя с Аланом совместная работа, I'm Crying. Она родилась там, чуть ли ни в первые дни наших Американских гастролей. И чтобы выпустить пластинку в Англии Джеффери отправил нас самолётом домой, а заодно и выступить в Ready, Steady, Go! и в других телепрограммах. Идея заключалась в том, чтобы снять нас прямо с гастролей, не прерывая план концертов. Большой риск, но и шанс не мал. Мы улетели из Нью—Йорка сразу после шоу Эда Салливана, у нас даже не было времени смыть грим. Спали мы в самолёте и проснулись уже, когда приземлились в Лондонском аэропорту, обнаружив, что погода дома ужасная, а нам ведь предстояло ещё добираться до Манчестера. А потом ещё и Глазго. Нам потребовалось два дня на дорогу из Глазго на юг, и, естественно, мы опоздали на Ready, Steady, Go! и сбили им все планы. В придачу, когда мы вернулись в Америку, оказалось, что пропустили два важных выступления.

Наши руководители приложили кучу усилий, чтобы вернуть нам приличный, по их мнению, вид и чтобы мы, не дай Бог, не сболтнули чего лишнего. Хотели быть уверены, что мы не начнём говорить про Вьетнам или делать политические заявления, даже наняли нам хореографа, чтобы он научил нас ходить по сцене! Ненавижу! Чушь какая–то. Но не подумай, что каждую минуту мы излучали ненависть, мы вдоволь посмеялись друг над другом. Но, что за чёрт? В итоге мы вошли во вкус, да и обошёлся он нам не дёшево.

Одним зимним морозным днём я сорвался. Мне надоели утомительные однообразные репетиции, душные встречи и конференции и этот чёртов пятидесятый этаж на Манхаттане с подёрнутыми инеем окнами. Счета, стопки документов на круглом столе орехового дерева. Я встал. Извинился. Спустился на лифте вниз и вышел на улицу.

Шёл снег. Вокруг кружились снежинки, и было чертовски холодно. Но мне было наплевать. Взяв такси, я поехал в Гарлем. Остановились у Аполло. Увы, закрыто. Тротуары завалило снегом, и продрог я до костей. Но я здесь, на этом знаменитом месте, наконец–то, и уходить я не собираюсь.

Оглядываюсь, всеми неонами высвечиваются великие имена. На той неделе Джеймс Браун был на самом верху, и Отис Реддинг, и Биби Кинг, и Shirells. О, мой Бог! Я стою на этом тротуаре почти по колено в снегу, и мне остаётся только смотреть на освещённые афиши!

Замёрз, хотелось срочно куда–нибудь зайти согреться. Рядом с Аполло замечаю вывеску «Палм бар». Внутри жарко, пахнет жареными рёбрышками с овощами, выпивкой и духами женщин. Стойка уставлена всевозможными ликёрами, но в самом дальнем конце — всё же свободное место для таких замёрзших дудликов, каким оказался я. На крошечной сцене укороченный Хаммонд с колонками Лесли, за ними — ударная установка и тарелки.

Заказываю большой скоч со льдом и выбираю столик прямо у сцены.

Из–за органа сначала появляются чёрные руки, затем и голова среди проводов и фузов. Последние приготовления. Подсоединили кабель — в Лесли громко щёлкнуло. Орган тихо загудел. Ужас. Немного подстроив инструмент, из–за него как чёрт из табакерки выскакивает чёрный с сигаретой приклеенной к краю огромного рта. Улыбка по всему его лицу, стряхивает пыль со своего белого дождевика. Джеймс Браун.

Поверить трудно. Джеймс Браун, один на сцене. За органом. Он ударил по клавишам старенького домашнего В3, и все парни за барной стойкой тут же, разом, развернули свои тела и напрягли уши. Неописуемой красоты эбонитовая полуобнажённая девушка выпорхнула из–за ударника, и следующие тридцать пять минут я сижу, потягивая виски, слушая Джеймса Брауна и неотрывно следя за волнообразными движениями бёдер чёрной красотки.

Но вот со сцены ушёл Джеймс, девушка испарилась, и место заполнилось гулом голосов. Мне ничего не оставалось, как отправиться обратно в свою гостиницу.

Чувство полнейшей эйфории завладело нашими сердцами, понимая, что мы сделали это, сыграв вместе в Парамаунте с такими именами, как Чак Берри и Малыш Ричард. Со всей Таймс–сквер были видны огромные светящиеся красные буквы «Animals».

Было тяжело. Никогда в Англии мы так много не работали. Мы жили в гостинице почти в том же квартале что и театр. И было два способа добраться до работы. Первый, забравшись в лимузины, проехать сто пятьдесят ярдов, затем с боем пробиться внутрь. Лимузины стоили не дёшево, к тому же каждый раз владельцам после этого приходилось заново их полировать и красить. Другой способ: добираться под прикрытие всего департамента нью–йоркской полиции и бравых ребят из агентства Бринкс, нанятых администрацией театра на все дни нашего пребывания в Парамаунте. Каждый раз, окружённые плотным кольцом копом, мы пробивались к служебному входу театра.