Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке - [33]

Например, собираясь пройтись пешком, выходить из гостиницы вместе с Часом было небезопасно. Из–за его роста нас быстро узнавали, и мы не успевали и шагу ступить, и чтобы поймать такси или сесть в лимузин нам приходилось пробираться чёрным ходом по задворкам или чуть ли не бегом покидать гостиницу.

«Эй, когда ты собираешься выходить? Через несколько минут? Встретимся в вестибюле», — звонили мы друг другу.

Мы старались поодиночке пользоваться лифтом, но внизу встречались все вместе и посылали Алана и Хилтона на разведку, они через вращающиеся стеклянные двери проверяли, чисто ли всё на улице и тогда все остальные выбегали как сумасшедшие, проносясь мимо Часа, по обыкновению, стоящего в отдалении:

— Что случилось? У меня что, дурной запах изо рта?

За городом всегда можно найти, где укрыться. Мы провели много времени в театре Аполло, для многих групп — меккой в конце долгого пути паломника или, если хотите, золотой чашей, в которую упирается радуга одним из своих концов. Щенячий восторг, карт–бланш за кулисы со всеми моими фотоаппаратами, с личным пропуском, подаренным мне Хани Коулом, антрепренёром. Только много лет спустя я к своему удивлению узнаю, что Хани не был только театральным антрепренёром. Он, оказывается, был ко всем своим остальным талантам и самым величайшим чечёточником Америки!

Он не расставался с небольшим котелком, чудом держащимся на его огромной шевелюре. Один только раз я побывал в его кабинете, и улыбаясь, он, кивнув мне, сказал:

— В любое время ты здесь желанный гость, сынок, в любое время, я распоряжусь, чтобы тебя всюду пропускали, и не теряй времени, наслаждайся.

Чудесный человек. Я даже ни разу не воспользовался этим пропуском, он умудрился предупредить всех, чтобы я беспрепятственно мог ходить везде, в любое время, на любой концерт. Я много фотографировал и у меня составилась отличная коллекция портретов. С восторгом вспоминаю то время.

Однажды, за кулисами, я зацепился языками с Биби Кингом и Руфусом Томасом, мы стояли и болтали, пока Биби в лучах послеполуденного солнца готовил свою гитару, Люсиль. А Руфус, он уже тогда был много старше меня (как, впрочем, и теперь), этот удивительный музыкант и беспрестанный проказник с не сходящей с лица широчайшей улыбкой. Этот великолепный танцор, разве можно устоять, слушая его Walking the Dog! Это был его год, песня обошла весь мир. Не найти человека, который бы в 1966 году не танцевал под Walking the Dog. Я был на том дневном концерте. Народу в зале было немного, но Биби был великолепен, отлично отыграл и прямо со сцены Аполло пригласил меня, даже не подумав, что я единственный белый среди них. Все тут же повернули головы в мою сторону, так как многие знали кто я. Меня обуревали смешанные чувства, тем более что чувствовал я среди них себя как дома. Совершенно фантастическое место. А субботние вечера с Джеймсом Брауном в Аполло? Они просто непостижимы.

Зал переполнен. Люди стоят в проходах и боковых нефах. Билетёры проверяют все ли сидят на своих местах. Запах духов. На хорах — чёрные девушки в белокурых париках. Меха, мужчины по моде сороковых–пятидесятых в мешковатых брюках на подтяжках и пиджаках с широкими плечами, на дамах украшения и шляпки с перьями и цветами, не много ли? А какими словами описать выступление Джеймса Брауна? Его видели во всех уголках планеты. Он выступал перед совершенно разной публикой. По всему миру разбросаны фан–клубы Джеймса Брауна, и многие действуют до сих пор, двадцать лет спустя.

Джеймса захлёстывала эмоция невероятной силы и глубины, бескрайний океан. Блюзы его — это плачь, взрыв души, эмоциональное откровение. Колени подгибаются, и он падает на пол. Один из его роуди бросается к нему из–за кулис мимо стенящих, воющих медных духовых и накидывает красный плащ на плечи всесильному ритм–и–блюзовому королю, Джеймсу Брауну.

— Джеймс, Джеймс, — прокричал он над ухом Джеймса, — не надо так надрываться, не убивай себя, никто этого не достоин, Джеймс, послушай своего чёрного брата, Джеймс.

Слёзы брызнули из его глаз, и крупными градинами скатлись по его чёрной коже. И как если бы Господь услышал его, он вскочил с колен, красный плащ соскользнул с его плеч на пол, он оттолкнул своего роуди, схватил микрофон и переметнулся в другой свой номер,

Please, Please, Please!

Baby, please don't go

begging, pleading,

please stay, don't you go.

Но это не было простым вечером, это был вечер сюрпризов. Луч прожектора выхватил выскочившего на сцену Отиса Реддинга! Два ритм–и–блюзовых чемпиона в тяжёлом весе выкладывались полностью прямо перед моим изумлённым взором в этот субботний вечер на сцене театра Аполло! Здание ходило ходуном, казалось, качались стены. Несколько бисов было исполнено, прежде чем, казалось, даже сама публика выдохлась, почти как и исполнители. Забегая вперёд, скажу, сколько концертов я не перевидал в будущем в этом Аполло, то был последней величайшей дуэлью двух мировых гигантов. До сего дня яркий пример, как надо работать на сцене. А нам предстояло провести ещё много концертов в те гастроли.

Три дня напряжённых репетиций перед нашим появлением на телешоу Эда Салливана. Эд Салливан — это американская энигма. Это сердце самого настоящего монстра, называемого всеми телевидением. Можно сказать, он контролировал поток радиоволн, несущих в массы моду, что можно было бы определить термином «быть в себе». Несмотря на то даже, что в основном, в его субботних передачах выступали клоуны, цирковые акробаты, фокусники, жонглёры и дрессированные животные — всё, что могла представить театральная Америка на суд зрителей. Он диктовал пристрастие зрительской аудитории на следующие несколько месяцев. Но даже обладая такой властью над душами людей, он был самым, что ни на есть анти–деловым в шоу–индустрии.