Рампа и жизнь - [39]

Слова «сыграли правильно» в устах старого игрока, – это было лестно и для слуха ласкательно.

– Можно проигрывать все сражения, кроме последнего. Как у англичан, мой друг. Вы как раз выиграли последнее сражение. Что и требовалось доказать. Должен признаться, – суеверие старого игрока – я всегда думал и думаю, что вы везучий. Ах, какой везучий!

И с невыразимой сладостью закончил, прищурив глаза, как кот:

– «Тройка, семерка, туз!»

И это были последние слова, которые я от него слышал.

* * *

Началась страшная война. Мы были разъединены с Владимиром Ивановичем, и, к моему великому горю, навсегда.

Однажды ночью, сидя у радио и слушая передачу из Москвы, я услышал следующее сообщение:

«Сегодня праздновалось сорокалетие со дня основания Московского Художественного Театра», и дальше шли подробности: «имени Максима Горького, ордена Ленина» и тому подобное, все, что полагалось. – «Шли „Три сестры“ в постановке Немировича-Данченко. Пьеса пленила своей новизной и свежестью. Великолепным Тузенбахом был Хмелев».

У меня что-то оборвалось в душе. Мне показалось, что где-то там, в далекой Москве, была и моего капля меду…

Часть вторая

Мамонт Дальский

«Я – царь, я – раб, я – червь, я – Бог».

Державин

Императорский Александринский Театр.

Час дня.

Громадная четырех-ярусная зала погружена во тьму.

Освещена, да и то слабовато, только сцена.

Идет репетиция. Актеры уже устали и думают о борще.

Но вот последние реплики, и можно сматывать удочки.

Не тут-то было.

Совершенно неожиданно из боковой кулисы выходит длиннобородый главный режиссер Е. П. Карпов. И просит господ артистов задержаться еще на пять минут: он имеет сделать сообщение от имени Его Сиятельства, князя Сергея Михайловича Волконского, директора Императорских Театров.

Актеры замерли на своих местах – помилуйте! голос с Синая.

Е. П. Карпов, бывший народоволец, потом быстро поправевший. Не очень талантливый человек, он умел каким-то способом быть всегда на командных высотах, то в Театре Александринском, то у Суворина, то в других не менее значительных местах.

Тихий, покорный, елейный, но в душе – гордость дьявольская, злоба сатанинская. Актеры знают ему цену, но властям предержащим повинуются. Ничего не пропишешь – иерархия.

Карпов стал у суфлерской будки, нацепил на нос очки, достал из внутреннего кармана по-казенному сложенную бумагу. И многозначительно провозгласил:

– От господина Директора Императорских Театров.

Актеры благоговейно склонили головы.

И Карпов начал:

– Господин Директор Императорских Театров, князь Волконский, получил на днях от артиста Императорских Театров М. В. Дальского докладную записку о том, каков должен быть репертуар Императорского Александринского Театра при наличии его, единственного трагического актера в труппе. Писание таких записок не согласуется с обязанностями артиста Императорских Театров. Дирекция Императорских Театров сама знает свои обязанности и поступает по всей мере прав, вверенных ей Его Императорским Величеством. Полагая такое поведение артиста Дальского нарушением законной дисциплины, – Директор Императорских Театров, камергер Двора Его Величества, князь Сергей Михайлович Волконский, делает артисту Мамонту Дальскому соответствующее замечание.

Карпов прочитал свое сообщение и, поверх очков, посмотрел на смущенных актеров, отыскивая преступника Дальского.

Преступник стоял на заднем плане, опершись локтем на бутафорское пианино.

– Это все? – спросил преступник.

– Пока все, – ответил елейно Карпов.

– Тогда передайте Его Сиятельству, Господину Директору Императорских Театров, камергеру Двора Его Величества, князю Волконскому, что он – потрясающий болван! Шубу!!..

Лакей подал николаевскую шинель и бобровую шапку.

Дальский отдал по-военному честь и сказал актерам:

– Честь имею кланяться, товарищи.

И торжественно, по-барски, вышел.

Извозчик подвез его к «Палэ-Ройалю».

«Палэ-Ройаль»… Это был огромный меблированный дом не первого разряда на Пушкинской улице, в котором проживала петербургская богема всех цветов и оттенков. Актеры, писатели, музыканты, газетчики, какие-то милые, но погибшие создания. Было во всем этом что-то от Ноева ковчега, еще не пришедшего на Арарат.

Дальский поднялся в свою комнату. В комнате сидел какой-то долговязый молодой человек и прилежно переписывал ноты. При входе Дальского он почтительно вскочил и начал помогать ему освободиться от тяжелой шинели.

– Репетиция кончилась, Мамонт Викторович? – спросил долговязый.

– Кончилась, дорогой мой, кончилась. И репетиция кончилась, и еще кое-что кончилось, и многое кончилось.

Дальский продолжал раздеваться и скоро остался в чем мать родила. Потом завалился на кровать и, утомленно закрыв глаза, буркнул долговязому:

– Пой «Лучинушку»!

Долговязый подсел к пианино, взял несколько минорных аккордов и запел.

– Пой с чувством, с толком, с расстановкой…

И в номере зазвучал голос неслыханной красоты: полу-бас, полу-баритон. В коридоре начали растворяться двери, и жильцы всех званий и всех категорий сгрудились у номера Дальского. Долговязый, действительно, пел с чувством, с толком, с расстановкой. У него были такие пианиссимо, что сердце сжималось. Дальский украдкой стыдливо смахнул слезу и сам себе сказал из «Гейши»: