Рампа и жизнь - [38]

– Ритм – это вздох.

– Не понимаю.

– Не трудно понять, – пояснил Немирович-Данченко, – Шаляпин хорошо сказал: «Все поют. Правильно поют. Как написано поют. А вот вздоха нотами не передашь! Вздоха не напишешь. Вздох-то в душе!» Так и ритм. Ритм в душе.

Помолчали.

– У Чайковского, – сказал Немирович-Данченко, – была маленькая записная книжечка, с которой он никогда не расставался. В ней была переписана партитура «Испанского Каприччио» Римского-Корсакова. Чайковский всю свою жизнь любовался этой инструментовкой: сидел ли он в кафэ или в вагоне, ложился ли спать, – прежде, чем потушить лампу, он всегда, хоть на несколько минут, перелистывал заветную книжечку. Он и сам был великий инструментатор, но в «Испанском Каприччио» Римский-Корсаков раз и навсегда поразил его воображение.

– Не понимаю, – сказал я, – какое Чайковский и Римский-Корсаков имеют отношение к Художественному Театру?

– Очень большое, дорогой друг мой, – ответил Немирович-Данченко и вдруг достал из бокового кармана маленькую кожаную записную книжечку.

– Это «Испанское Каприччио»? – глупо спросил я.

– Нет, дорогой мой, это – Московский Художественный Театр.

У меня дрогнуло сердце, я чувствовал, что стою у истоков какого-то большого откровения. А Немирович-Данченко хитро улыбался. И вдруг раскрыл книжечку, медленно перелистал ее и показал мне какую-то страничку.

– Вот смотрите, что написано наверху.

– «Чайка», – прочитал я и с удивлением заметил, что под этой надписью роится ряд мелких цифр.

– А это? – спросил Немирович-Данченко, перелистав дальше, – а это?

– «Дядя Ваня».

– А это?

– «Три сестры».

– А это?

– «Осенние скрипки».

Под «Осенними скрипками» – цифр совсем мало.

– Вы видите, как мало здесь цифр? – спросил Немирович-Данченко.

– Вижу.

– Это потому, что пьеса проста и несложна. Чеховские вещи необычайно сложны. У Чехова, в некоторых актах, насчитывается до пятнадцати ритмов. А в «Скрипках» много проще. Вот смотрите: первый акт весь идет в четыре четверти. Второй акт – шесть восьмых. Начало третьего акта – четыре четверти. Подали шампанское и до конца – шесть восьмых. Четвертый акт, начало – шесть восьмых; подали обед – четыре четверти; пришел швейцар – опять впадает в шесть восьмых и так до конца.

– Но ведь это музыкальные термины, Владимир Иванович?

– Это – вздох! – ответил Немирович-Данченко.

– Тогда, значит, вы ставите пьесы, как музыкальные произведения?

– Пьесы и есть музыкальные произведения, мой друг, – продолжал Немирович-Данченко, – и это, к сожалению, мало кто понимает. Об этом смутно догадывался Кугель, великий театральный критик. Я подчеркиваю слово: великий. Потому что это у нас – единственный великий критик. Но, к сожалению, он нас не любит. Из-за упрямства характера.

Немирович-Данченко спрятал книжечку в карман.

– Вот вам, второму человеку, показываю эту книжку, мое святое святых. И знаете, почему я показал вам эту книжку?

– Почему?

– Чтобы вы поняли, что можно заново поставить «Трех Сестер», во-первых…

– А во-вторых?..

– А во-вторых, чтобы вы поняли, почему Чехов имеет успех только в Московском Художественном Театре. Когда в Петербургском Александринском Театре ставили «Вишневый Сад», – нарочно поехал посмотреть. Боже мой! Семенова-Пищика играл Варламов, – подумать только! Ну что перед ним наш Грибунин? Букашка! Вся Александринская гвардия была мобилизована, а успеха нет и нет. Сижу в третьем ряду и тайно смеюсь. И думаю словами Фирса: «секрет забыли».

После третьего акта иду на сцену, – ну, конечно, актеры окружили, волнуются, спрашивают: «ну что? ну как?» «Отлично, – говорю, – составчик такой, что мурашки по спине ползут». Но актеры народ тонкий, нутром чувствуют и говорят:

– Но успеха нет.

– Отвечаю: «секрет забыли».

– Какой секрет?

– Фирсовский, говорю, о том, как прежде солили вишню. Никто ничего не понял, пожали плечами.

– Но, Владимир Иванович, если не ошибаюсь, «Вишневый сад» был поставлен Станиславским?

– Да, им. Но Станиславский в нашем театре всегда был Гаевым, а я при нем Фирсом. Я ему и платочек, когда надо, подам, и спатеньки уложу, и брючки почищу, – такая уж моя служба была. Ничего не попишешь: все делал для Театра. Вот, например, роль доктора Штокмана… Кто ее делал? Фирс! Это вам всякий скажет в нашем Театре.

И Немирович-Данченко задумался. После длинной паузы сказал:

– Вот только не знаю, как быть с актерами в «Трех сестрах», Тузенбах, например?

– Хмелев, – дерзнул подсказать я.

– Пожалуй. А Соленый?

– Ливанов.

– Пожалуй.

И опять пауза.

– Чувствую в воздухе войну, – вдруг неожиданно сказал Немирович-Данченко, – кровью в воздухе пахнет. Но, может быть, я умру, тогда запомните: победит Россия!

– Владимир Иванович! Недаром на Капустниках вы всегда дирижировали оркестром. И недаром ваша «Карменсита» – гениальная постановка. Ах, какие я тогда лапти сплел!

– Какие лапти?

– Да вот во время гастролей Музыкальной Студии в Нью-Йорке.

– Что именно?

– Надо было начать «Карменситой», а я начал «Лизистратой».

Немирович-Данченко закурил русскую папиросу с картонным мундштуком и долго молчал. Потом ответил:

– Как вам сказать, дорогой мой? Вы сыграли, может быть, инстинктивно, но правильно.