Рампа и жизнь - [37]

И тут «подвернулся» Немирович-Данченко. Иосиф Шенк, директор-распорядитель, понял, что можно позволить себе такую роскошь: «нанять» Danchenko, создателя МХТ, его директора, и, как говорят, известного в России драматурга, к тому же поставившего сенсационную «Карменситу», – и какое имеет значение еще 25 тысяч?! Капля в море! Пусть будет консультантом, а там видно будет.

И тут у Немировича-Данченко началось томление духа.

Какие бы он ни представлял проекты, отношение к ним было всегда скептическое: как в берлинской пивной, здесь были все сорта пива, но «иронии», изюминки, не было. Он сделал для синема «Бурю» Шекспира.

– Ерунда, неинтересно, для нашей публики не подходит! Это скучно, неинтересно и что это за Ариэли, Калибаны? Кого это интересует? Это в Америке не может пройти.

И сидел Danchenko в своем кабинете и думал: как объяснить слепым, что такое красный цвет?

Так прошел год, тяжелый год. Может быть, самый тяжелый в жизни гениального человека. И все чаще вспоминалась далекая, уютная Москва, серый занавес, Камергерский переулок.

В это время на юге Франции умирает А. И. Южин, старый соратник и верный друг. Заныло сердце, все холливудское – пошлое, омерзительное, показалось еще более хамским и еще более омерзительным.

Тогда Немирович-Данченко идет на телеграф и пишет Станиславскому такую телеграмму:

– «У свежей могилы нашего общего друга подадим друг другу руку и начнем снова работу на пользу русского искусства».

А в Москве давно уже царила паника, там давно уже стали почесывать затылки.

Конечно, все эти новоявленные «системы» Станиславского были, возможно, великими откровениями в теории искусства, но уже кое-кто поговаривал:

– Систему выдумал, а сам стал играть хуже… много хуже.

Немирович-Данченко триумфально возвратился в Москву, был триумфально встречен, и тут начался самый блестящий период его жизни.

Советская драматургия предъявляла вещи почти всегда посредственные, и с этими посредственными вещами Немирович-Данченко начал творить театральные чудеса.

Как когда-то из посредственных, почти всегда провинциальных актеров, он сотворил чудо Художественного Театра, – так и теперь: из посредственных и довольно нудных пьес он сделал блестящие представления: – «Бронепоезд», «Страх», «Любовь Яровая», «Враги»…

И только на «Воскресении» и на «Анне Карениной» Толстого он по-настоящему отвел свою замученную душу.

Тайна В. И. Немировича-Данченко

Он мыслил театр, а следовательно и пьесу, как оркестрион, как огромный орган, ухо его было полно звуками совершенного театрального аккорда. Все амплуа были заняты в его пьесах совершенно так, как в оркестре заняты все роды инструментов, – и это и есть сущность оркестровки.

А Р. Кугель

В один прекрасный день Немирович-Данченко приехал в Париж, после отдыха в Эвиане, и поселился в отеле «Резиданс».

И тут я видел его в последний раз.

Он очень постарел, как-то врос в землю, бородка была белая, как лунь, хотя все так же a la Henri IV аккуратно подстрижена. Но глаза оставались все теми же – слегка насмешливыми. И сверкал в них все тот же исключительный, обезоруживающий ум.

Тот же спокойный голос, то же изящное поглаживание бородки, снизу, наружной частью кисти руки.

Начались наши старые разговоры на вечную и неизменную тему.

– Вот, – сказал Немирович-Данченко, – приближается сорокалетие нашего Театра. Вы подумайте – сорокалетие! Как быстро пронеслась жизнь! Что поставить для этого юбилея? Мне советуют «Цезаря и Клеопатру» Бернарда Шоу. Но как-то не тянет к нему.

– А что бы вы хотели сами? – спросил я.

– Что хотел бы я сам? – переспросил Немирович-Данченко, – сам бы я хотел возобновить «Трех сестер». Как говорят французы:

«On revient toujours a ses premiers amours».

– Да, Владимир Иванович, но «Три сестры» столько раз играны и переиграны.

– Это ничего не значит, их можно поставить заново так, что вы и не догадаетесь, что это старая пьеса.

– Но как же это так, Владимир Иванович, – ведь слова те же, сюжет тот же, действие то же?..

– Совершенно верно, – ответил Немирович-Данченко, – слова останутся те же, действие то же, а постановка будет новая, – и вы не узнаете пьесы!

Я чувствовал, что мы находимся где-то вблизи, около тайн его режиссерского творчества, – тех тайн, которые всегда подозревались, но которые он где-то, в глубинах души, ревниво хранил.

– Но что же в ней может быть нового? – прикидываясь простачком, спросил я.

– Что в ней будет нового? – Немирович-Данченко немного подумав, ответил: – Ритм, дорогой мой! Ритм! Новый ритм – в этом все каноны и законы Художественного Театра.

Я понял, что рыба первый раз в жизни клюнула, и начал осторожно, чтобы не спугнуть, насаждать новые наживки.

– Это что же, наука?

– Какая там наука! – с легкой досадой отвечал Немирович-Данченко. – Островский сказал, что театр, как наука, не существует, и это глубочайшая истина. И напрасно Станиславский пишет толстые книги. Это – суета-сует и всяческая суета. В театре науки нет, и наш Константин Сергеевич, как в басне, катает пустые бочки.

– Но ритм, – сказал я, – это ведь тоже наука?

– Ритм? – ответил Немирович-Данченко, – ритм не наука.

– А что же это?